В казначейство я зашел с заднего хода, небрежно махнув рукой охранникам, как это делают вельможи, уверенные, что их никто не посмеет остановить. В коридоре было тихо, как в склепе, ибо великие события возвышают народ, царские же слуги ожидают будущего с содроганием.
Я застал Фануила, сына Муши, в его комнатенке; завидя меня, он вытянул вперед руку с растопыренными пальцами.
– Не бойся, приятель, – сказал я, – пред тобой не злой дух от Господа, а Ефан, сын Гошайи, редактор Книги об удивительной судьбе и т. д., я пришел посоветоваться насчет кончины принца Адонии, ибо знаю тебя как человека, сведущего в делах гласных и негласных.
Стукнув себя кулаком по лбу, Фануил проклял тот день, который свел нас вместе, после чего принялся умолять меня уйти и впредь не говорить ни одной живой душе о нашем знакомстве, ибо уши Ваней есть всюду. Фануил не желал слушать никаких доводов, а схватил меня за рукав, подтащил к двери и выставил за порог.
– Я ушел из казначейства, будто оглоушенный. Что же это за проказа на мне, за какие провинности и с каких пор? Я брел по улицам, чувствуя себя среди толпы совершенно одиноким, и душу мою полнил страх. Но пес возвращается к своей блевотине, так и мои мысли непрестанно крутились вкруг слов, сказанных мне Ванеей в доме Иоава: "Если ты, Ефан, и впрямь знаешь столько, сколько, по-моему, знаешь, то знаешь ты, по-моему, слишком много".
Я вернулся домой, ничего другого мне не оставалось.
Дом был залит розовым светом заката, перед входом стоял зеленый паланкин с золотыми планками и красной бахромой на крыше.
Я тут же прикинул, не лучше ли заночевать в какой-нибудь гостинице или даже в любом сарае, а то и просто в подворотне. Но я совсем выдохся и был слишком обескуражен, поэтому шагнул через порог, словно баран на заклание.
Аменхотеп, поприветствовав меня своими гортанными восклицаниями, принялся оживленно расспрашивать о моем здоровье; почему это я прячусь от него, спрашивал он. Моя наложница Лилит принесла чашу с водой, омыла мне лицо, руки и ноги, Аменхотеп тем временем благосклонно поглядывал на нее; мать моих сыновей Олдана подала вина, хлеба, блюдо овечьего сыра, перемешанного с мелко нарезанными оливками и тертыми орехами; Есфирь же, любимая моя супруга, попросила извинить ее, мол, день был долог, и сердце у нее притомилось. Женщины удалились, Аменхотеп молча положил на хлеб ломтик сыра и довольно долго жевал. Вытерев губы тончайшим льняным платочком, он наконец проговорил:
– После такого дня, как нынешний, человеку полагается вспомнить о душе и навестить друга.
Меня вновь охватил страх.
– Смерть – жнец проворный, – сказал я. Он кивнул.
– Давно ли мы с тобой, Ефан, видели, как Адония ублажает Ависагу по-козлиному и по-всячески, а теперь Ванея поразил его, и он мертв.
Аменхотеп многозначительно взглянул на меня, страх мой усилился.
– Ты – историк, Ефан; смерть для тебя обычное дело, но у этой есть своя особенность, которая касается и тебя. Полагаю, тебе уже известно, как все произошло?
Я качнул головой.
– Адония совсем лишился рассудка из-за Ависаги, – сказал Аменхотеп.
– Он додумался до того, что попросил царицу-мать Вирсавию, именно ее, замолвить за него cловечко царю Соломону. Мало того, он еще и напомнил: "Сама знаешь, царство принадлежало мне, и весь Израиль обращал на меня взоры свои, как на будущего царя; но царство отошло от меня и досталось брату моему". Аменхотеп жеманно заломил руки.
– Представляешь, каково было слышать такое старой госпоже? Неужто он позабыл, что именно Вирсавия подговорила царя Давида не отдавать царство Адонии? Неужто он забыл, что хотя Ависага и не смогла согреть Давида, но считалась его женой, а посягать на жену царя – значит посягать на царский престол.
Я вспомнил, как Адония ласкал Ависагу, а та извивалась от страсти, на сей раз меня прошиб от страха пот, сердце мое сжалось.
– Вирсавия пришла к царю Соломону говорить ему об Адонии. Царь встал, поклонился ей, велел поставить престол и для матери; она села по правую руку его и сказала: "Я имею к тебе одну небольшую просьбу, не откажи мне". Царь сказал: "Проси, мать моя, я не откажу тебе".
(Совсем прежняя Вирсавия, жена Урии: с виду тише воды, ниже травы, а у самой на кончике языка – смерть.)
– Вирсавия сказала: "Дай сунамитянку Ависагу в жены брату твоему Адонии". – Руки Аменхотепа задвигались, будто две змеиные головки, пытающиеся ужалить друг друга. – Я посмотрел на лица Иосафата и Ваней, они застыли как каменные. Зато царь пожелтел, словно лимон, и сказал матери: "Почему же ты просишь для Адонии только сунамитянку Ависагу? Проси ему также и царства, ведь он мой старший брат, недаром с ним дружны священник Авиафар и Иоав, сын Саруии".
(Соломон, как всегда, первым делом заподозрил заговор. Власть берет свое начало от заговоров, поэтому они всюду мерещатся сильным мира сего. А Вирсавия хорошо знала их.)
– Тут царь, – продолжил Аменхотеп, – раскричался на Ванею и на меня, дескать, хороши слуги верные, хороша бдительность, если у нас под носом его брат Адония и Ависага заводят шашни, а мы ни сном ни духом. Чего стоят все царские сановники и советники, если он лишь от матери узнает о том, что творится в его царстве? "То и то пусть сделает со мною Бог и еще больше сделает, – воскликнул Соломон, – если не на свою душу сказал Адония такое слово. Ныне же – жив Господь, укрепивший меня и посадивший меня на престоле Давида, отца моего – ныне же Адония должен умереть".
Я вспомнил о темных пятнах крови Адонии на тряпице и дрогнувшим голосом спросил Аменхотепа, какое отношение эта смерть имеет ко мне.
Он пристально уставился на меня, отчего его слегка покрасневшие глаза как бы чуть-чуть выступили из орбит, потом сказал:
– Разве не долг каждого сына Израиля следовать путями Господними и сообщать властям о любом проявлении неблагонадежности? Разве тебе не стало ведомо нечто важное для слуг царя?
– Но ведь то же самое ведомо и вам! – воскликнул я.
– Конечно!
Он повернул голову и сделался похожим на фигуру, какие высекались египтянами на обелисках, и улыбка его была такой же загадочной.
"Потому что о насилии помышляет сердце их, и о злом говорят уста их".
"Жаждущий крови ненавидит праведников".
"Чего только не создал Господь, даже лицемеров для нечестивого дела".
"Праведник может упасть семь раз и снова встанет, а подлый человек погрязает в подлости".
МЫСЛИ ЕФАНА, СЫНА ГОШАЙИ, ЗАПИСАННЫЕ ИМ В СВОЕЙ КОМНАТЕ В ЧАС ТЯЖКИХ РАЗДУМИЙ ПОСЛЕ УХОДА АМЕНХОТЕПА, ГЛАВНОГО ЦАРСКОГО ЕВНУХА О ПРАВИТЕЛЯХ
"Видел ли ты человека, проворного в своем деле? Он будет стоять перед царями".
"Как небо в высоте и земля в глубине, так сердце царей – неисследимо".
"Когда сядешь вкушать пищу с властелином, то тщательно наблюдай, что перед тобою. И поставь преграду в гортани твоей, если ты алчен. Не прельщайся лакомыми яствами его; это – обманчивая пища".
"Когда царь боится, он рыкает, как лев; кто раздражает его, тот грешит против самого себя".
"Тяжел камень, весок и песок; но гнев глупца тяжелее их обоих".
О ДЕЛАХ И ЦАРСТВЕ
"Без откровений свыше народ необуздан, а соблюдающий закон блажен".
"Если правитель слушает ложные речи, то и все служащие у него нечестивы".
ОБ УЧАСТИИ В ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ
"Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его? Может ли кто ходить по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих?"
"Не высовывайся пред царем, не становись туда, где стоят сильные мира сего".
"Мудрые скрывают знания, но уста глупого – близкая его погибель".
"Бич для коня, узда для осла, а палка для глупых".
"Плавильня – для серебра и горнило – для золота, а сердца испытывает Господь".
О ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТИ НОВОЙ ПОЕЗДКИ
"Нечестивец бежит, даже когда никто не гонится за ним; а праведник смел, как лев".
"Погибели предшествует гордость, а падению надменность".
"Благоразумный видит беду и остерегается, а глупые идут вперед и наказываются".
"Рассудительность сбережет тебя, разум охранит тебя, дабы спасти от пути злодеев и от лжецов".
"В полу твою бросается жребий, но все решение его – от Господа".
О ПОЕЗДКЕ К ФАМАРИ, ДОЧЕРИ ДАВИДА,
И О ПРОДОЛЖЕНИИ ПОИСКОВ ИСТИНЫ
"Подумай, прежде чем сделать шаг, тогда безопасно пойдешь по пути твоему и нога твоя не споткнется".
"Много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Господом". "Господь не оставит праведника в беде".
– Боже мой, – удивился начальник стражи у городских ворот, – никак наш историк? Сюда приехал с целым ослиным караваном, а уезжаешь на одном-единственном осле, стало быть, либо твоя История пришлась не ко двору, либо иерусалимская мостовая горит у тебя под ногами, а?
Похвалив офицера за столь удивительную памятливость, я сказал:
