А тут и так все уже знают. Из посада мы выбрались с толпой человек в тридцать. Большая часть, естественно, мальчишки. Но это ещё хуже — они же впереди бегут, гомонят, оповещают. Солнце ещё не взошло, ворота в крепостицу закрыты. Перед воротами — пяток возов, десятка три людей. Такой хай поднялся… Всяк норовит ряднину откинуть, да на голую госпожу посадницу полюбоваться. Многие — и потрогать. Коли за это плетей не дадут, как вчера было бы, пока она живая была.
Как до посадникова двора доехали — толпа уже человек в сто. «Того, кто не ушёл по-английски, могут послать по-русски». Я, честно говоря, ещё до города прикидывать начал — а не сбежать ли? Фиг там — смерды, они, конечно, пейзане. Но меня «пасут». И — плотненько. Если бы забег на длинную дистанцию — я бы ещё попробовал. А на короткой… Молодые здоровые парни на полста шагов догонят и завалят. И тогда будет совсем плохо. А пока — иду себе добровольно. Не англичаннию. На явную и мучительную казнь. Как Иисус на Голгофу. На кой черт он сам на себе крест свой тащил? Чтобы палачи по жаре не притомились? Всё равно же помирать…
Стражники у посадниковых ворот сперва по уставу:
— Кто такие? Куда прёшь? Осади назад! Бунтовать вздумали?
Тут кто-то из доброхотов ряднинку с покойницы сдёрнул. И вкратце объяснил наблюдаемое явление.
— О! У! Ё! Заводи во двор!
Телегу во двор завели, прямо к крыльцу подогнали. Отсечь или разогнать зевак… Выучка здешней стражи… Ну конечно — они мёртвых голых посадниц каждое воскресенья возами возят… Ворота на распашку стоят, в них ещё народ забегает. Стражники воротные с места не сошли, но не туда — наружу, а сюда — во двор смотрят.
Ванька! Сейчас совсем плохо будет. Сейчас уже не Акима мучить будут, а тебя самого до смерти забивать. Толпой. Как разгорячённая толпа в несколько сот рыл по одинокому оппоненту прокатывается… При правильно организованно целеуказании… Дурак. Куда ж ты полез! Да не лез я! Я ж не по своей воле во всё это! Я же не хотел, меня же вляпало! Во всё это, в «Святую Русь» эту! А и хрен с вами! Гулять — так гулять!
Пока посадника нет — гуляем. «А как власть придёт — помирать будем». «Пастухи» мои — у меня за спиной, назад, влево-вправо — не дёрнуться. Перед носом — телега. Сдёргиваем ряднинку, вспрыгиваем на телегу. К людям — лицом, шапку — долой, ручку в ворот рубахи. И — в голос. По-зазывальному.
— Эй вы, люди добрые! Люди добрые, православные! Вот глядите вы на сиё безобразие, на тело мёртвое. Тело мёртвое, тело голое. Да и пребываете вы в сомнении. В размышлении да смущении. Что покойница сия — посадница, то по лицу да по убранству видимо…
— Кака така посадница? Ты чё? Тама… да ну… брехня… (часть присутствующих — не вполне информированы. «Слышал звон, да не знает где он» — наше общенародное состояние. «Звоним»)
— А посадница у вас, люди добрые, одна-одинёшенька. Она посаднику Елнинскому — жена верная, жена венчанная. Вот она тут лежит, свежее-преставленная. А у кого слову моему веры нет, у кого каки сомнения — так подходите сюда, полюбопытствуйте. (В толпе происходят активные перемещения. Посадских, которые до сих пор плотно стояли вокруг телеги, отодвигают городские. Куча междометий и возгласов крайнего удивления от опознания. Поехали дальше)
— И всё-то вам, люди добрые, сведомо, и все смыслы-то вами поняты. И что баба-то — мертвым-мертва. Голова-то у нёё — пробитая. Головушкой-то она на бел-горюч камне лежала-то. А и платья-то на ней никакого нетути. Не разбойнички-то её наряд рвали-то, не звери лесные дикие. Заблудила она, видать, закурвилась. Вон посадские говорят — нагишом-то она по лугу ночью бегала, с полюбовничком-то она развратничала. А вот чего вы, люди добрые, не знаете, про что ещё не ведаете, так про то, чего она на лужок пошла, что это за лебедь сизокрылый, с кем миловалась.
— С кем… хто… а ну скажи… а ты откуда… брехня… а ты мальцу рот не затыкай — сбрешет — выпорем… сами решим… говори малой…
— Там на лугу, возле покойницы, грамотка валялась. Вот она.
— О… у… ё… где… покажь… да не дави ты… чего в ней-то… а кому… малец-то чей… да што там — есть хто грамотный… дьячка куда дели…
Я уже вытащил из-за пазухи берестяную грамоту. Абсолютная правда — я её на лугу возле покойницы подобрал. После того, как с неё платье стащили. Не разбойники и не звери — мои люди.
Итак, план «В» с шантажом посадника тоже провалился. Скрытно доставить тело упокойницы потенциальному потребителю секретной информации и такового же, но натюрморта — не удалось. Двор набит людьми. Человек 300. Блин! Как же я попал! И чем дальше — тем глубже. Попадизм нарастает, и остаётся только накручивать одну гадость на другую. Надеяться на лучшее и бежать быстрее. Не быстрее ветра — быстрее света. Тогда, может, и не поймают. Потому что не увидят. «Больше газа — меньше ям» — русская водительская мудрость. По газам, Ванюша. Переходим к плану «Г». План… вполне «Г». Но другого у меня нет.
Прямое и публичное оскорбление посадника создаёт между нами «личные неприязненные отношения». Что ставит под сомнение законность любых его действий против меня. В третьем тысячелетии — основание для отвода судьи. Здесь… Фигня, конечно. Но мне и так должны голову оторвать. Так что — одна из двух очень слабых надежд. Вторая — раскачать толпу. «Вздымающаяся волна народного гнева…». И, под шумок, вытащить Акима. Бред утопающего в собственном дерьме. «Утопающий хватается за соломинку». А за что хвататься утопающему в «Басманном правосудии»? За Страсбургский суд? Страсбург тут есть. Только пользы от него на «Святой Руси»… как в «Демократической России».
Так что — всё сам. Зачитываем грамотку. В голос, с выражением. И я погнал, почти не заглядывая в текст. А зачем? Мы ж её с Кудряшком не так давно придумывали, не забылось ещё.
— «От зайчика лисичке»…
— Чего? Да ну… про зверьё какое-то… не, то — про мыто — три гривны оставят, а лисицу не надо… ты где видал, чтобы зайцы грамотки писали?… В стране Ефиопии такие зайцы, грят… А лисицы?… Да помолчите вы — не слыхать! Чти дальше, малой.
Дальше пошёл «древнеегипетский» вариант Кудряшкова послания. Судя по рёготу мужиков и возмущённым взвизгиваниям женщин, Кудряшок обильно использовал здешнюю ненормативную лексику. Я пока разницы не вижу — для меня всё это — древнерусская письменность. Но народ дружно ржёт, краснеет, и некоторые — уши зажимают. Но не сильно — интересно же что там дальше. Детей в толпе пытаются выгнать со двора, они визжат, уворачиваются и протискиваются поближе. Кое-какие пассажи просят повторить — не расслышали. Выберусь живым — придётся над своей дикцией поработать. Мало быть умным, надо ещё быть «умно слышным».
Сначала всё шло хорошо — толпа разогревалась. Смех и комментарии нарастали в мощности и частоте. Иногда приходилось останавливаться, чтобы особо тугоухим — повторили, а особо тугоумным — разъяснили. Разъяснения, судя по откровенному хохоту мужчин и сдавленному смеху женщин, были даже покруче нашего оригинала. Да, если бы из семантики нашего «живаго великорусскаго…» можно было бы добывать соль — мы бы её экспортировали. Да мы полмира ею завалили бы!
В какой-то момент «глас народа» начал стихать. Люди потихоньку стали отодвигаться от телеги, а, главное, перестали жадно и нетерпеливо смотреть мне в лицо, ожидая следующей фразы. Их взгляды переместились ко мне за спину. Я глянул через плечо: на верхней площадке лестницы стояло несколько человек. Среди них и посадник. С мечом на поясе. Он начал неторопливо спускаться. Сейчас меня будут… Вдох-выдох.
«Я коней напою
Я куплет допою.
Хоть немного еще
Постою на краю».
«На краю» в моём конкретном случае — на краю телеги. Осталось только «допеть куплет». Я, старательно заставляя себе не оборачиваться и не снижать голос, выдал в толпу предпоследний пассаж из берестяного послания. Что-то на тему:
«Графиня, мойтесь в бане каждый день
И закупайте детские коляски».
Когда Кудряшок это выцарапывал, мне казалось, что это смешно, остроумно. Здесь это тоже вызвало смех. Смешок. Одинокий. И от этого ещё более глупый. Осталось последнее предложение. Я развернулся лицом к лестнице, уставился в глаза посаднику и, форсирую скабрёзную интонацию, слышанную мною от Кудряшка, провозгласил: «Коль просишь — вскорости приеду, изделаю тебе и другого сына. Коли пентюх этот — ни на что негожий, так пусть хоть выблядков моих кормит».
Посадник остановился в двух шагах от телеги. Не отрывая глаз от лежащего у моих ног обнажённого женского тела, протянул правую руку ладонью вперёд. Кто-то из местных мужичков подскочил ко мне сбоку, начал дёргать за рукав. Я совершенно автоматически отдал ему грамотку. Мужичок, с поклонами, мелкими шажками, подкатился к посаднику, с каким-то скороговорным текстом сунул в ладонь свёрнутую трубочкой бересту. Во дворе было тихо. После совсем недавнего рёгота, хохота и трёпа большой толпы — это было особенно чувствительно. В этой тишине где-то заплакал младенец. Посадник вздрогнул, непонимающе посмотрел на трубку бересты в своей руке. Развернул и заглянул в неё. Кажется, он не понимает. Или неграмотный? Толпа за спиной даже не дышит. Острое ощущение массового любопытства. «Ну и чего он сейчас?».
