Чёрный, — весело ответил лысоватый небритый «старичок», окатив меня душком перегара. — У меня позавчера был праздник, можно сказать. И не Восьмое марта, как ты подумал. Знаю: бабский праздник был неделю назад. Новоселье я праздновал. Потому что ремонт у меня дома закончился! Домой мы с моей старухой вернулись. Позавчера. Сюда, на Щорса, в двадцать третий дом. Слышал, небось, что там в прошлом ноябре случилось: в аккурат седьмого числа, когда все люди на демонстрацию ходили? Что, не рассказывали тебе? Не может такого быть. Не брешешь? Точно? Ладно, ладно, Чёрный. Не злись. Я ж это… только спросил. Сейчас я тебе всё расскажу. Всё, как оно тогда было. Пока народишко тебя своим нытьём не отвлекает.
— Значится так, Чёрный. Слушай. Я в том доме живу. Видишь? Что одной стороной на вон те тополя, а другой на Колхозный рынок смотрит. Да ты мимо него постоянно на работу с остановки топаешь. Мы со старухой там уже четвёртый десяток лет живём. Сразу после войны туда заселились. Но то не важно. То дела не касается. Я тебе про наш прошлогодний пожар рассказываю. Который точнёхонько в годовщину Октября случился. Повезло нам с этим. Не с пожаром, конечно. А с праздником. Будь то другой какой день, я бы сейчас тут перед тобой не стоял. А уже четыре с лишним месяца кормил бы своим жареным мясом червей на Нижнем кладбище. И старуха моя вместе со мной. А может, и другие соседи тоже. Как Нюрка Иванова и ейные близняшки.
— Вот, смотри, Чёрный. Снова по руке мурахи побежали. Я ж видел, как их из подъезда выносили. Нюрку, чернющую всю. И ейных пацанов. Те маленькие совсем были. Как поросятки. Как вспомню их… так сразу выпить чего покрепче охота. И запах помню, какой от них тогда шёл. Приятный такой. Как на пикнике, когда зайцев на костре жаришь. Не поверишь, Чёрный: я ж до сих пор жареное мясо не ем. Как почую его запашок — так нутро у меня воротит, и слеза на глазу выступает. Хорошо, что моя старуха их не видела. Она тогда за мостом была: за больным внуком присматривала, пока его родители на демонстрацию ходили. У нас тогда почти весь подъезд на демонстрации был. Потому и не сгорел никто, кроме моей соседки Нюрки и её деток.
— Вона, смотри туда, Чёрный. Отсюда плохо видать. Только вон тот фонарный столб выглядывает. Там, рядом с ним, дыра в заборе есть. Да ты наверняка её видел. Здесь все через неё на рынок шастают. Не топать же по дороге мимо поликлиники к центральному входу. Вот около той дыры я в последний раз и видел их: Нюрку с ейными дитями. Я к другану в мясной павильон тогда шёл. Он там рубщиком трудится. Мы с ним иногда… это… душевно беседовали, когда моя старуха куда уходила. Вот я и шёл на рынок. А Нюрка с малыми мне навстречу попалась. Поздоровалась со мной: приветливая девка была. Мы с друганом только-только по первой опрокинули. Когда слышу: бабы на рынке шумят и бегут куда-то. Сказали, что пожар в моём доме случился.
— Хочешь верь, Чёрный, хочешь не верь. Я сразу помчался к своему дому. А пожарные уже там работали. Поливали, ругались. Сказали, что газ у нас в подъезде полыхнул. Даже взорвалось что-то: потому как в соседних подъездах слышали хлопок, и стёкла у них здорово дребезжали. У нас три верхних этажа выгорели. А нижние этажи пожарные водой залили, да и провонялось там всё. Я в чём из дома вышел — в том и остался. Ни денег, ни документов. Думаешь, я сильно расстроился? Я когда увидел, что от Нюрки осталось, даже про свой крестик вспомнил, который мне покойная мать подарила. Подумал… В общем, Чёрный, повезло мне тогда. Всем нам повезло. Кроме Ивановых. Нюркин муж Петька сейчас у своих родителей живёт. Говорят, после похорон не просыхает.
— Я вот, знаешь, что думаю, Чёрный. А ведь мог же я тогда Нюрку с собой позвать. С дружком своим познакомил бы. Говяжьих косточек бы Ивановым на суп у другана выпросил. Время бы какое-то прошло. А его много и не надо было. Ведь мне сказывали, что они прямо в верхней одежде и сгорели. Она детям и обувку снять не успела — я сам слышал, как об этом пожарные трындели. Сколько она там на свой пятый этаж взбиралась? Мы бы и до мясного павильона за те минуты не дошли. Сказывали, она на детской площадке ещё немного задержалась: из окна её там видели. Но и там она с малыми-то пацанами не полчаса стояла. Вот такая вот история, Чёрный. У меня теперь седьмого ноября не только годовщина Октября. Но и второй день рождения. И поминки соседей.
* * *
Я наблюдал за тем, как большие капли слёз скатывались по лицу Котовой и падали на рубашку. Лена их будто не замечала. Она шмыгала носом и изредка пальцем смахивала с глаз влагу, которая мешала ей читать. Я не отвлекал её. И не заглядывал в собственные записи, где воспроизвёл тот рассказ, который услышал в марте тысяча девятьсот семьдесят пятого года (в прошлой жизни), примерно через месяц после того, как устроился на работу в пункт приёма стеклотары. Я посматривал на приклеенные к кухонной стене рядом со столом листы бумаги — на них хозяйка квартиры составила для меня график полива комнатных растений. Прикидывал, какие цветы полью сегодня, а какие дождутся моего следующего визита.
Котова подняла на меня блестевшие от слёз глаза и спросила:
— Это что же получается… скоро случится пожар?
— Возможно.
— Погибнут дети?
— Если тот мужик во сне меня не обманул.
Я протянул Котовой заранее припасённый носовой платок. Лена стёрла со щёк влагу, высморкалась. Я отметил, что даже с припухшими глазами и носом Котова выглядела симпатичной, словно рыдала «на камеру».
— Серёжа, но ведь мы же… их спасём?
— Обязательно, — ответил я.
— Что мы сделаем?
— Дождёмся седьмого ноября.
Лена опустила взгляд на мои записи, словно решила, что перечитает их заново. Но не вернулась к первой странице. Котова просмотрела лишь те абзацы, где я по памяти воспроизвёл финальные фразы «старичка».
— Серёжа, я вдруг подумала: ты здесь нигде не упомянул, что пожар случится в этом году.
— Молодец, Лена. У нас есть только число и месяц. А ещё: адрес, фамилия и
