Здесь же и сейчас сыграю иначе, непременно «припишу» Симонову его ещё не созданный шедевр…
С помощью старшего адъютанта Шапошникова, полковника Савостьянова, вышел на только-только вернувшегося из Монголии Ортенберга. Представился туманно, но пройдоха журналист, некогда с ходу сочинивший эпическую битву двадцати восьми панфиловцев с ордой немецких танков на подступах к столице, мигом уяснил, что товарищ Горбачёв Михаил Сергеевич (да, прикололся) представляет Разведуправление РККА, ведь кого попало доверенное лицо «мозга армии» не порекомендует.
— Давид Иосифович, дело деликатное, больше по вашей, писательской части.
— Слушаю, — учтиво склонил голову Ортенберг, мотнув при этом несуществующим чубом. Похоже, военкор наголо обрился в командировке, дабы вшей не плодить, но пока не привык ходить «под Котовского», хотя сейчас модно, наверное, говорить: «обрился под Павлова»…
— От Симонова остался черновик стихотворения. В нашем департаменте поэтов нет, но высокая художественная ценность очевидна. Принято решение передать документ сослуживцам покойного.
— Любопытно, любопытно, — акула пера слово пират за кружку с ромом ухватился за два измятых тетрадных листка на которых «штабным» ярко-красным карандашом, почерком Симонова, с перечёркиваниями-исправлениями-добавлениями (дабы показать творческий процесс) и сохранился для истории текст «Жди меня». С опережением на два года сохранился.
Только сейчас понял какого дурака свалял, глядя на Ортенберга, жадно вчитывающегося в строки, которые и здесь станут, абсолютно уверен, классикой. Сходство буковок — ерунда, никакая экспертиза не подкопается, читывал немало о Симонове, запечатлелись в памяти киборга особенности почерка гения фронтовой поэзии. Но если листки уцелеют, мало ли, попадут в музей литературный или ещё куда, то по прошествии времени, году эдак к двухтысячному решат потомки в этой реальности провести генетическую экспертизу. По слюне на карандашном следе. И что тогда? М-да, ситуёвина. Впрочем, о чём думаю, тут надо аки ужу на сковородке вертеться, чтоб не пройти «по ведомству Лаврентия», а грежу о далёком 2000 годе…
— Что ж, Михаил Сергеевич, — Ортенберг отложил листы, непроизвольно стараясь их разгладить, — ни малейшего сомнения, — это Симонов, его стиль, характерные обороты, почерк в конце концов. Финальное «Посвящается Вал. Сер.» — Серова Валентина, совершенно точно. Костя ей восхищался, можно сказать боготворил, но кто он против Героя Советского Союза комдива Анатолия Серова, — жалкий щелкопёр. Не смотрите так, это слова Константина.
М-да, ЗДЕСЬ к августу 1939 года Симонов покойник, а Серов жив здоров, звание комдива получил за подготовку на подмосковных полигонах лётчиков для «группы Павлова». Сталин самолично придержал героя Испании, категорически запретил Анатолию Константиновичу сцепиться в небе Монголии с самураями, дескать, хватит там Смушкевича, а подготовка резерва — вопрос стратегический. Это мне полковник Савостьянов «доверительно» рассказал.
— Полагаете, лучше «оборвать» концовку? В начале можно поставить «посвящается советским женщинам»…
— Ведь не хотел, не хотел отпускать его в тот рейд, — журналист снова схватил текст «Жди меня», — заканчивалось уже всё, добивали японскую сволочь. Но нет, Костя упросил отпустить. Ребятами в той группе восхищался, не ваши, кстати, товарищи? Иначе как бы черновик к разведке попал. Можно полюбопытствовать, кто сохранил стихотворение.
— Не задавайте наивных вопросов, Давид Иосифович, не получите уклончивых ответов. Скажу лишь что тот человек сейчас далеко и упоминать о нём, намёком ли, полунамёком, значит подвергать жизнь нашего сотрудника смертельной опасности.
— Понимаю, — Ортенберг на сей раз склонил бритую голову медленно, не пытаясь тряхнуть срезанными кудрями, — а хотите присутствовать при первом публичном прочтении стихотворения. Друзья, коллеги Кости рады будут.
— Хотелось бы. Конечно, меня лучше не афишировать.
— Ничего, сойдёте за литсотрудника «Амурской правды», в уголочке посидите. Дело того стоит. Вещь сильнейшая. А посвящение Серовой пока придержим, оригинал прибережём, попрошу сделать дубликат, есть в «Красной Звезде» товарищ, удивительно копирует любой почерк.
Далее Давид Иосифович долго и красочно рассказывал как газетчики хотели доставить тело Симонова в Москву, но даже до Читы поэта довезти не получилось, мест в транспорте не хватало тяжелораненым, медики ничего слышать не желали, спасая тех, кого можно было спасти. И похоронили Константина в братской могиле, на высотке 14735 ничем не примечательной, просто высшая точка близь того места, где прихватили лихие конники батальон службы тыла разгромленной японской бригады…
Через полтора часа в кабинете демобилизованного из РККА по лёгкому ранению Ортенберга, назначенного временно исполняющим обязанности (но с ба-а-а-альшим намёком на «постоянство») редактора «Красной Звезды собрались военкоры 'халкингольского призыва». Вместе на такси «прилетели» Ставский и Хацревин, с ними же прибыл молоденький читинский журналист Васин. Также присутствовали три редакционные барышни, приглашённые знатоком душ человеческих Ортенбергом в качестве экспертов, мне было предложено отследить реакцию женщин. Ещё один халкинголец, Лапин, с простреленным лёгким отлёживается в окружном военном госпитале Читы.
Ставский бесцеремонно сграбастал тетрадные листки и, несмотря на протестующие возгласы боевого соратника, быстро пробежал по тексту.
— Владимир Петрович!
— Не шуми, Дава, — Ставский небрежно отмахнулся от без пяти минут главреда главного печатного органа Наркомата Обороны. А что, он сам шишка, — Генеральный секретарь Союза Писателей СССР! — вижу, хочешь торжественного зачтения. Начинай, а я пока похлопочу.
Генсек писательской организации в чужом кабинете ориентировался прекрасно, сразу видно — не впервые вынимает из тумбочки рюмки, а уж когда извлёк за томами «Капитала» утаённую бутылку коньяка, слегка початую…
Ортенберг задвинув прочувственную речь про безвременно погибшего гения и героя, искусно закруглил спич когда Ставский разлил (виртуозно, ровнёхонько преровнёхонько) коньяк…
— Советским женщинам посвящается…
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Хацревин встал, взял две рюмки, вторую предсказуемо передал «генсеку» Ставскому. Ортенберг никак не отреагировав на бесцеремонность приятелей, продолжил, «с выражением»…
Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.
Жди меня, и я вернусь,
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня,
Выпьют горькое вино
На помин души…
Жди. И с ними заодно
Выпить не спеши.
Барышни пригорюнились, светленькая Марина даже голову ладошкой подпёрла, кажется ещё чуть и заголосит с надрывом, словно бабы на деревенских мероприятиях, неважно — свадьба то, похороны.
Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: — Повезло.
Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только
