Часть третья
Вольный воин
– Богатенький будет городок!
Два всадника, остановившись на опушке, глядели издали на строителей, поднимающих стены крепости. Раннее утро, а те уже трудились вовсю.
– С чего бы строить? Податей на родовичах твоих и за десять лет столько не собрать.
– То не мои родовичи, Зибор! – резко ответил второй всадник. Вернее, первый, потому что и по оружию, и властной статью он явно превосходил собеседника. – Я – изгой! Мне косматые смерды – не указ!
– Прости, Соловей, запамятовал, – повинился Зибор без малейшей вины в голосе. – Эх, сейчас бы полсотни сабелек наших, ляшских, да налететь…
– Налетел уже один. – Длинные, ниже подбородка, усы Соловья приподнялись в похожей на волчий оскал усмешке. – Червям скормили и его, и налетчиков. Тебе, может, и плевать, пан, а я своих людей губить не буду. Я их десять лет собирал, одного к одному. И не для того, чтобы на стены гнать. Моя добыча – не зубастые крепости, а жирные купцы с набитыми добром возами. И заметь, твоего князя это тоже устраивает, раз он мне такие подарки шлет. – Соловей сунул руку под плащ и погладил хитрое плетение кольчуги.
– Он – не мой князь! – возмутился Зибор. – Я вольный шляхтич!
– Прости, – хмыкнул Соловей. – Запамятовал.
– Пустое! Что-то долго спят наши овечки.
– Ты спешишь? – насмешливо произнес Соловей.
– Ну… А если заметят?
– И что с того? Много ли разглядят?
– Тоже верно.
Между всадниками и городком лежало зеленеющее всходами поле, и тень от рассветного солнца падала так, что их край опушки оставался в тени. Вдобавок на каждом был длинный плащ с капюшоном из грубой некрашеной ткани, под которой прятались и сами всадники и, главное, их оружие.
– Ну наконец-то! – воскликнул Зибор, увидав, как на дорогу один за другим выезжают прикрытые холстиной возы и всадники охраны.
– Раз, два… девять! – пересчитал всадников Зибор. – Девять! Не соврал твой соглядатай.
– Мне – не врут! – жестко произнес Соловей. – Поехали!
И послал коня в лес.
Чтобы обогнать караван, идущий по тракту, им предстояло проскакать по лесным тропам никак не меньше поприща. Но Соловей не сомневался, что они успеют. Это был его лес, и он знал здесь каждый овраг. Его лес, в который суют головы всякие чужаки. И головы эти надлежит отрубать. Великому князю киевскому нечего делать на земле радимичей, равно как и его повешенному богу. Он этого еще не понял, потому что могуч, как зубр, и как зубр самоуверен. Но приходит время, и у громадного жесткошерстного зубра с мощными рогами и копытами рождаются безрогие телята с нежным сладким мясцом. И тогда приходит стая…
Река Ока. Новые попутчики– Один? А не страшно одному-то? Вон батюшка мой никогда меньше шестерых воев с собой не берет.
Илья усмехнулся:
– Погляди на меня, Залка, – предложил он, чуток выпятив грудь. – Страшно – это не мне. Это – меня.
Девушка захихикала…
И тут же испуганно покосилась на ромея, но тот не услыхал. Сидел на бухте канатной, скрючившись. Молился. Слов правильных он не понимал, говорил только по-своему, а это значит – только с Ильей. Но смеха не любил. Считал: смеяться – грех. Об этом они в первый же день с Ильей поспорили. Монах говорил: Господь наш Иисус Христос никогда не смеялся, и нам не надо. Илья возражал. Приводил слова из Священного Писания. Но монах стоял на своем. Скучный. Илья и говорил с ним лишь потому, что хотел в ромейской речи поупражняться. Еще забавно ему было, как ромей на него глядит. С изумлением и опаской. Будто бы медведь вдруг заговорил. Да еще с отличным столичным выговором, получше, чем у самого монаха. И мало того, мальчишка этот великаньей породы еще и образован не хуже имперского патрикия. Илья мог бы сказать, что батя его – спафарий империи с правом доступа в императорские покои, но не говорил. Дразнить монаха веселей, чем пугать. Да и не поверил бы.
В компании этой Илья оказался случайно. Решил водой малёхо пройти, Голубь ногу зашиб, и знающий человек подтвердил: лучше жеребцу в облегчении побыть недельку-другую.
Поначалу Илья рядом с Голубем бежал: ему ведь тоже ноги упражнять не вредно. Но на погосте, к которому Илья вышел пополнить припасы, как раз и подвернулась тиунова лодья. Глянул на нее Илья и решил: водой веселее. Заодно и новости всякие расскажут, поскольку народ на лодье подобрался интересный. Даже монах имелся. Из самого Константинополя.
Договорились легко, хотя Илья ни имени своего христианского, ни рода называть не стал. Представился Годуном, гриднем из воеводской дружины. Из чьей – не уточнял.
Старший на лодье, судеревского князя тиун, на ответе не настаивал. Кому какое дело, отчего молодой воин из дружины ушел? Да никому! А что воин не простой, так это любому понятно. Оружие ценное, и конь дорогой, да не просто дорогой, а боевой, выученный. Спросил только:
– Ранен был?
Заметил, что молодец прихрамывает немного.
– Было дело, – подтвердил Илья. – Прошлое. Берешь?
Взял. Отчего ж не взять гридня киевского, тем паче он и за весло сесть может, если понадобится, и за прокорм себя и коня сам платит.
Вернее, платил. Когда увидел тиун, что Илья с ромеем болтает, будто с соседом по гребной скамье, упросил Илью с ними и дальше пойти.
Тиун был, как и сам Илья, – киевлянин. «Одолженный» Владимиром, вернее Добрыней, судеревскому князю. Илья мог предположить – не просто так, а чтоб присматривал за данником.
Илья никогда на Судереве-острове не был, но от Богуслава слыхал, что едва не каждый торговый кораблик из тех, что шли по Оке к Итилю и обратно, на удобном острове задерживался и дольку малую и немалую судеревскому князю отделял. Либо за товары, либо, как освобожденные от мыта батины караваны, – за припасы.
Лодья плыла от погоста к погосту. Тиун собирал малую летнюю дань, подторговывал немного. В одном месте суд провел именем князя: татя покарали. Тать был пришлый. Из купчиков мелких, заплывших в деревеньку продать-купить, да и зарезавший спьяну одного из деревенских из-за гулящей вдовушки аккурат в день, когда тиун в деревеньке гостил. Не будь его, прикопали бы татя по-тихому, а так судили по закону. Кабы лодья домой шла, охолопили бы татя и увезли с собой, но таскать с собой убийцу, тем более дурного, тиун не стал. Один из дружинников поставил скулящего татя на карачки и, красуясь, одним ударом снес глупую голову. И потом еще и похвалялся полдня: мол, какой я рубака справный.
Перед Залкой выпендривался. Он бы и дольше хвастал, но Илье слушать надоело.
