Пока обещанные дрова не привезены, быстренько отправили парочку самых хозяйственных товарищей на поиски хоть какого-нибудь топлива. В крайнем случае – «Апрашка» недалеко, а вязанку-другую хвороста можно купить и там. Нэп на дворе, а имея деньги можно сделать если не все, то почти все.
Пока народ готовил спальные места, я решил сделать одно важное дело. Оставив Виктору адрес, по которому, если случится тревога, следует отправить гонца, отправился на угол Мойки пятьдесят девять и Невского, по давно известному мне адресу.
В этом здании, где нынче висит плакат с надписью «ДИСК[1]» на первом этаже в советские времена была «Котлетная» и будучи в Ленинграде, я считал своим долгом ее посетить, съесть офигительно вкусную котлетку и какую-нибудь булочку, запивая все это дело кофе с молоком. В девяностые годы вместо котлет стали продавать винегреты с костлявой селедкой, подавая их на тарелочках из фольги, зато можно было к ним взять полстаканчика водки. Ну, а теперь (имею в виду двадцать первый век) здесь расположилось пафосное кафе, с ценником, показывавшим, что даже простенький «Оливье» съеденный на Невском проспекте, стоит в четыре раза дороже своего собрата близ метро «Автово».
Но меня интересовали не воспоминания, нахлынувшие из будущего, а обитатель комнаты на втором этаже.
Дверь не заперта, но как воспитанный человек я постучался. Николай Степанович Гумилев известен своими амурными похождениями, мало ли что.
– Заходите, – услышал я глуховатый голос.
Комната, которую занимал великий поэт, была большая и абсолютно пустая. То есть, свободная от столов, шкафов и прочей мебели. Кажется, мебелью здесь служили стопки книг. На них сидели, за ними работали и обедали, на них и спали.
– Любопытное использование пространства, – хмыкнул я, оглядевшись по сторонам. Посмотрев на вставшего при моем появлении человека, решил, что раз приметы совпадают с приметами Гумилева – худощавый, лет тридцати пяти, слегка косивший на один глаз, то можно поздороваться, да и самому представиться. – Николай Степанович, здравствуйте. Фамилия моя Аксенов, зовут Владимир Иванович. – Чтобы расставить все точки над «i», сказал. – Руку я вам не подаю, потому что наслышан, что Николай Степанович руки чекистам не подает. А я, как раз, служу в ВЧК.
– Я вообще незнакомым людям руку не подаю, – сообщил поэт и кивнул мне на стопку книг, изображающую гостевой табурет. – Присаживайтесь.
– Это правильно, что не подаете, – похвалил я Николая Степановича, осторожно усаживаясь на книги. – Мало ли, когда человек последний раз руки мыл?
– А можно поближе к теме? – недовольно поинтересовался Гумилев. – У меня, знаете ли, очень много работы и выслушивать всякий вздор нет никакого желания.
Николай Степанович показал на открытые книги и рукописи, лежавшие на подоконнике.
Я был слегка обескуражен. Нет, ну вы посмотрите, какой ершистый. Мало того, что не боится чекиста, так еще и хамит. Впрочем, Гумилев ушел добровольцем на фронт, заслужил два солдатских «георгия» и чин прапорщика. Такие ни черта, ни ВЧК не боятся.
– Ну вот, – искренне огорчился я. – А я специально из Москвы ехал, хотел с известным поэтом и литератором пообщаться, а у него времени на меня нет.
– Не ерничайте, Владимир Иванович, – насупился поэт. – Я знаю, чем занимается чека. Кстати, – слегка оживился он. – А почему из Москвы, а не из Архангельска? Как я помню, товарищ Аксенов, начальник губчека.
– Это уже в прошлом, – отмахнулся я, и поинтересовался. – А что, мои архаровцы у вас все-таки побывали?
– Были у меня в прошлом году два пьяных клоуна, – усмехнулся поэт. – Едва ли не в стихах описали красоты Архангельска. Дескать – дрейфующие льдины в Белом море, игра всполохов на небе ночном! Мол, наш начальник шибко желает, чтобы я все эти красоты описал.
– И чего же отказались?
– Решил, что это глупая шутка, – отрезал Гумилев.
– Жаль, – вздохнул я. – А они мне Александра Александровича Блока привезли. Дескать, раз Гумилев отказался, так пусть товарищ Блок красоты опишет. Но Александр Александрович болен был, да и вообще…
Я не стал рассказывать, что Блок в Москве ушел по знакомым, и куда-то пропал, а у меня не было ни времени, ни сил его разыскивать.
– Николай Степанович, вы занятой человек, поверьте, и я тоже. Поэтому, сразу скажу, что как поэт вы мне сейчас не нужны, да и не напишет поэт ни по политическому, ни по социальному заказу. Скажите мне – не хотите ли съездить куда-нибудь? Понимаю, вы бы в Абиссинию съездили, но туда пока путь заказан.
– А куда, в Индию? – с иронией поинтересовался Николай Степанович.
– А почему в Индию, а не в Персию? – удивился я. – Еще можно в Афганистан, если захотите.
– С год, или чуть больше, ко мне заявилась какая-то немолодая дама, – пояснил Гумилев. – Показала записочку, этакий вопросник – когда планируется поход в Индию, кто планирует, какими силами… Вопросы такие, словно я заместитель товарища Троцкого. Ответил ей, что о походе я ничего сказать не могу, и вообще, это не по адресу. Она повздыхала, да и ушла.
Любопытно, что это за немолодая дама? Провокатор? И отчего явилась именно к Гумилеву? Помню, что полтора года назад Троцкий действительно планировал пойти в поход, постирать портянки в Индийском океане, но передумал. И была секретная записка, предназначенная лишь для членов ЦК РКП (б). Стало быть, не такая уж записка и секретная, если о предполагаемом походе писали даже в европейских газетах. Скорее всего, мои коллеги из контрразведки искали источник «утечки» информации, и для порядка проверяли всех мало-мальски подозрительных лиц. А Гумилев – фигура очень подозрительная. Путешественник, бывал еще и в Англии накануне революции. Странно даже, что Николай Степанович умудрился прожить три года в Советской России, и до сих пор остался политически нейтральным, вроде Волошина. Но Волошину легче, он в Крыму, а этот-то здесь. Кто у нас в девятнадцатом году заведовал контрразведкой? Павловский, как первый заместитель Дзержинского по ОСО? Нет, в девятнадцатом, когда Троцкий накатал свой проект, начальником был мой «крестный» товарищ Кедров. Этот мог использовать и даму. Правда, «источник» не там искал Михаил Сергеевич. Чтобы знать секретный план похода, нужно иметь контакты либо в ЦК, либо в Коминтерне.
– А вам не предлагали устроить революцию в Абиссинии? – поинтересовался я.
– Нет.
Слишком поспешно ответил. И взгляд стал какой-то странный.
– Предлагали, – констатировал я. Усмехнувшись, продолжил. – Предлагали в очень высоком кабинете. Григорий Евсеевич предлагал? – Гумилев только скривился, а я продолжил. – Понял, кто предлагал. Но вас попросили никому об этом не говорить. Вы, разумеется, отказались проводить революцию в стране, где до сих пор существует рабство, но слово никому не говорить дали, а свое слово вы сдерживать умеете.
– Это лишь ваши предположения, – сухо отозвался Гумилев.
– Мои, разумеется, а чьи же еще? – улыбнулся я и решил сделать еще одну попытку. – Так как насчет поездки? Любая европейская столица – выбирайте.
– Вы так всемогущи, что можете отправить меня в любую европейскую столицу? – усмехнулся Николай Степанович.
– Даже в столицу Северо-Американских соединенных штатов, – сообщил я. – Я вам представился не полностью. Я не только сотрудник ВЧК, я начальник Иностранного отдела. То есть, начальник внешней разведки.
– Политической разведки, – уточнил поэт.
– А чем она хуже военной разведки? – удивился я. – Ваши поездки в Африку кто финансировал? Только не говорите, что вы путешествовали за свой счет, или за счет Музея антропологии и этнографии Императорской Академии наук. У музеев на такие предприятия денег не хватит. А ваш меморандум о военном потенциале Абиссинии, что вы передали в Генеральный штаб накануне войны?
Гумилев продолжал хранить молчание, ни опровергая, ни соглашаясь с моими доводами, а пытался достучаться до его разума.
– Николай Степанович, пока я не смогу отправить вас в Абиссинию – не та ситуация, но через год, или два, обещаю. Вы хорошо знаете страну, людей, вы даже знакомы с императрицей и регентом Тафари – а он не сегодня-завтра станет императором[2]. Рано или поздно Италия заявит свои права на Эфиопию, чтобы соединить Эритрею и Сомали в единое целое, снова начнется война эфиопов и итальянцев, и нам нужно иметь в этой стране своих людей. Не хотите?
