— Да я не тебя… — потупилась Ивернева, разглаживая мою рубашку там, где темнели два влажных пятна. — Я себя боюсь…
— Не бойся ничего! — утвердил я, регулируя пылкость. — Мы справимся!
В памяти промахнул бравый девиз фрау Меркель, а Наташа, в чьи глаза опять заселялась незамутненная радость жизни, прыснула в ладошку.
— Не со всем! — вытолкнула она. — У меня яичница пережарилась…
Я захохотал, освобожденно прижимая девушку к себе, и в мой грубоватый смех вплелся Наташин хрустальный колокольчик.
«Мы справились!»
* * *
Не доверяя граненой кофеварке, «шеф» лично сварил секретарше чашечку бодрящего, а себе налил кружку чая. Смаковать «полезный, хорошо утоляющий жажду напиток» — как значилось на пачке «Цейлонского 1-го сорта» — просто так, впустую, я не любил, разве что иногда, под настроение, да и то с лимончиком. Рита ворчит, что я не пью чай, а ем. Хоть с чем — с печеньем, с баранками, на худой конец хлеб намажу маслом. Но нынче желудок получил свою долю счастья — изрядный ломоть торта «Прага».
— Если сегодня всё успеем, — с сожалением глянув на последний кусочек, я отправил его в рот, — то жавтра не вштавать. Жаконный выходной!
— В парикмахерскую схожу… — размечталась Наташа, и задумчиво повертела ладонью, то загибая, то вытягивая пальцы. — И лак кончился…
— Розовый купи, — присоветовал я, — тон естественней. Денег дать?
— Да нет, у меня есть.
— Так ты ж что попало купишь, — заворчал я, включая строгого дедушку, — лишь бы подешевле!
— Не бурчи! — мило улыбнулась «внучка», покидая кухню, и чмокнула меня в щечку мимоходом. — Разорюсь на «Поллену»!
Я проводил ее взглядом. Попой Наташа вертела умеренно, без вызова, и тихонько напевала что-то из репертуара Эдиты Пьехи.
Кажется, мне удалось. Но это так, временная ремиссия. Амурные страдания на «раз-два» не лечатся…
Внезапно голова будто опустела, становясь гулкой, как бочка.
«Привет, Миша», — воспринял я знакомый голос.
«Здравствуйте, Игорь Максимович!»
«Ну-у… Такое пожелание уже не актуально — я умер. Да, Миша, да… Я давно знал, что сегодня — день моей смерти. Потому и спешил обучить тебя всему, что знаю сам. Боялся не успеть…»
«Игорь Максимович…» — я растерялся в ноль.
«Не веришь разговору с умершим? О, Миша, это всего лишь скромный бонус для таких, как мы с тобой! Источник Силы в нашем мозгу сопротивляется тлену, удерживая позиции души, разума, личности… Говорят, его хватает на час, да чуть ли не на сутки! Ну, это уже сказки… Полчаса, от силы. Хм… Похоже на каламбур. Миша! Все, что у меня есть — квартиру, машину, дачу, книги, — я завещал тебе. Еще в сентябре, когда окончательно убедился, что человек ты стоящий. Это не комплимент… Двери опечатают, но черного хода не заметят. У тебя же оба ключа?»
«Да…», — выдавило мое угнетенное сознание.
«Ну, Миша, Миша… Прочь негатив!»
Справившись с собой, я спросил:
«Ваша смерть — от старости?»
Ответ последовал не сразу.
«Нет, Миша. Меня убили. И это главная причина того, что я сейчас говорю с тобой. Завещание все равно вступит в силу, а болтать просто так глупо. Последние минуты… Скоро начнут затухать всякие, там, альфа-ритмы, распадется вся мешанина биохимии, что киснет в моем черепе… Страшно… Ох, и страшно, Миша… Ну, вот, а сам болтаю что ни попадя! Их было трое, Миша. Все — метагомы, как мы с тобой. Хомо новусы, как ты выражаешься. Помнишь, ты мне как-то рассказывал о стражах Рокфеллера? Так это они и есть! Тсеван Римпоче — тибетский лама, недалекий, но с большими претензиями. Элеутерио Агпэоа — филиппинский хилер. Тоже невежда, но и потребности у него скромные — пищеварить да сношаться. Его я убил. А вот Аидже… Этот по-настоящему опасен. Он метис, сын бледнолицего и дочери шамана из племени бороро. Весь в дедушку — своих лечит и в обиду не дает, а белым или неграм лучше держаться от него подальше. Меня убил Аидже. Только, пожалуйста, Миша, не мсти ему! Не надо. Я не потому прошу тебя об этом, что беспокоюсь за твою жизнь, а… Да что говорить! Аидже — индеец, и подвергает свои жертвы испытанию на мужество. И он проявил ко мне уважение — не позволил ламе обыскивать мое бездыханное тело… Ах, опять я не о том! Меня лишили жизни всего лишь предосторожности ради — боялись, что помогу тебе. А главная их цель — ты, Миша. Тебя хотят взять живьем, а если не получится, то убить. Аидже получил задание от Дэвида Рокфеллера, но там, похоже, целый заговор. Против тебя сплотились не только Рокфеллеры, но и Барухи! А это триллионы долларов, мой мальчик. И тотальная власть».
«Мы справимся!» — со злостью выплеснул я.
«Верю… Ну, все, Миша. Прощай. Мое тело кладут на носилки… Милиционеры изъяли документы, фотографируют следы… Жуть. Глупая надежда не покидает меня — что я все же не умру окончательно. Ну, хоть что-то же должно остаться… О-ох… Кажется… Кажется, конец…»
Шорох слов смолк в моей голове, словно стих ветер, гонявший сухие листья по осенней аллее. Я медленно встал и приблизился к окну. «Волга» цвета майонеза «Провансаль» буксовала, раскачиваясь в снегу. Дворничиха, оглядываясь на гальмующую машину, ширкала лопатой, расчищая дорожку.
«Ну, вот и всё… — вертелось в голове. — Вот и всё…»
Шлепанье тапок озвучило Наташин приход.
— Ми-иш… — в девичьем голосе звучали тревога и настороженность. — Что-то случилось?
— Случилось, — повторил я, пародируя эхо. — Собирайся, Наташ. Я отвезу тебя на работу, а сам… Будут спрашивать, скажешь, что отъехал по делам. Мне… — губы дернулись в жестокой гримасе. — Мне надо найти кое-кого. Поехали!
— Ага! — забегала Наташа, и вдруг замерла, согнувшись в три погибели, не до конца застегнув сапожок. — Только ты осторожно… — жалобно заныла она. — Ладно?
— Ладно, — мягко улыбнулся я.
Суббота, 28 января. Утро
Ирак, Эн-Наджаф
Безрадостная плоскость осточертела Ариэлю Кахлону, но иных видов тут не найти. Солнце подкрашивало пустыню в серовато-белый цвет, и деревушки, что мелькали мимо, сливались с барханами и невысокими склонами плато, источенными ветром. Мазанки, мазанки, мазанки… Песок и глина.
Юваль Регев свернул к озеру Салям, «старице» отступившего моря. Здешние пески моментом затянулись кустарником, чьи корни докапывались до живительной влаги. А вон и пальмы распустили веера листьев-опахал…
Но пыльная дорога укатывается дальше, деревца мельчают, пока не пропадают вовсе, уступая низкой, жесткой траве, и вот уже голая глинистая корка покрывает равнину, как скатерть застилает стол.
Зато мутный горизонт ломается, дробится зубчатой линией, слепленной из скучных, унылых домишек. Эн-Наджаф.
Желто-белые тона большого города разбавляются сочными мазками — блестят под солнцем зеленые купола мечетей.
— Ари! — воскликнул Гилан Пелед, разлегшийся на заднем сиденье, и потряс зачитанной брошюркой. — Знаешь, до чего этот аятолла додумался? Слушай! Где это… А, вот! «Для получения полового удовлетворения мужчина может использовать ребенка женского пола, в том числе и грудного»! Нормально?!
— Ты не дочитал, — откликнулся Кахлон.
— Да? Э-э… А! «Однако он не должен лишать ребенка девственности, допустима только содомия…» Тьфу!
Книжонка, шелестя страницами, полетела в багажник, а Юваль хихикнул.
— Да не, ребята, я ж не против «муслимов», — развел философию Гилан. — Пусть себе молятся, кому хотят! Но извращенцев… Этих — с корнем! Ну, или под корень… Да вон, Юсуфа вспомните! Нормальный же парень был!
— Юсуф не верил ни в бога, ни в черта, — рассудительно заговорил Ариэль, протирая пистолет и аккуратно накручивая глушитель. В пустыне от пыли нет спасенья, как в море — от влажности. — Так, всё, мы — арабы!
— Иншалла! — огладил лицо Пелед.
За месяцы Аравийской войны подбородки спецназовцев из легендарного отряда «Кидон» обросли бородами, а темный загар и вовсе стер различия.
«Все мы семиты, все мы человеки», — подумалось Кахлону.
— Вон! — выдохнул Гилан, нависая над Ювалем. — Тот самый дом! Аятолла его уже который год снимает…
