Потерпи, Акимушка, чуток. Я тебя, как дочку свою маленькую, мокрыми холодными компрессами обложу. И вот по шее, чтоб мозги не сворачивались, и в паху, чтоб кровь малость остудить, и в подмышки. Да отпустите её мужики! Пусть топает. Жадина. Но не говядина. Скорее — телятина. Судя по форме бюста — ещё не доилась. В смысле — детей не выкармливала. Возможно, и не рожала. Интересно бы проверить. Не сейчас. Сейчас смена компрессов.
Бабёнка, негромко подвывая, забилась в угол и пыталась закрыться руками в оставленных рукавах. Закрыть все свои «срамные места», что по твёрдому убеждению истинного христианина, составляет всё женское тело. Я — не христианин, поэтому думаю прямо противоположное.
Тело было ничего. Талия наблюдается, соответственно, имеется линия бедра. Можно даже сказать — правильная линия. И живот, знаете ли, не висит… Стоп. Так дело не пойдёт. Моё дело сейчас — Аким Янович. Чтоб он был здоровенький.
— Ты, хозяйка, воды горячей надо. Живо!
Баба заскулила сильнее и ещё старательнее попыталась закрыться остатками одежды, плотнее забиться в стенку.
— Дура! Платок сними и обмотайся. Никому сейчас твои прелести не интересны.
Это я зря. Вой поднялся на десяток децибел. Постоянно забываю, что здесь снять повойник для женщины хуже, чем снять платье. «Вы можете делать с женщиной всё что угодно. Только не портите ей причёску». Это из инструкций для «ходоков» уже из двадцатого века.
— Ноготок, обдери вон ту занавеску, заверни в неё дуру и отведи на поварню. Мне надо горячей воды — Акиму повязки размочить и сменить.
Как же всё тут… коряво. Антибиотиков — нет, антисептиков — нет. Как в моей России — простую марганцовку фиг найдёшь. «Ах-ах, она используется при производстве героина». А я здесь причём? Я же не использую. Вот и сажайте, кто использует. Или разучились своё дело делать? Или это уже не ваше дело? Я, как дурак, плачу налоги, перехожу в положенном, выключаю за собой и не вхожу без стука. И мне же — всякие «палки в колёса». И во все другие места. А чем желудок прополоскать при лёгком пищевом отравлении? Или ещё где продезинфицировать? После спонтанного и случайного кое-чего? Хорошо, что они не знают, что на основе йода обыкновенного очень миленькие взрыватели делаются. Тепловые. Ой… Болтун ты, Ванька… Сейчас и это запретят. А, плевать — где 12 век, а где — 21.
Нет, здесь — ещё хуже. Даже нормального перевязочного материала — нет. И — надолго. Вплоть до очередного «Золотого века» Российской империи, вершины патриотизма и героизма. И дальше. Дикость. «Решили корпию щипать» — это из «Гусарской баллады». Исконно-посконное женское занятие — щипать полотно на нитки кусочками — нормальной-то ваты нету. «Героически проливая свою кровь…». Конечно «проливая» — дырку-то заткнуть нечем. Ещё и Пржевальского в самом конце 19 века так же обслуживали.
Стук-грюк, в двери влетает запыхавшийся Николай.
— Нету батюшки. Заняты оне. Псалтырь читают. Над посадником. Преставился болезный, обмывают уже. А потом к тысяцкому на двор пойдёт. А потом назад — к посаднице. А в городе, говорят, ещё четверо. То ли — уже преставились, то ли — вскоре. Потом там намолачивать будет.
И чего делать? Человек без покаяния умереть не может. Точнее — может, но будет сильно грустить об этом все последние минуты своей жизни. И за что такие проблемы славному сотнику смоленских стрелков Акиму Яновичу Рябине? Будто он пьянь какая подзаборная.
Не «за что», а «почему» — по причине его присутствия вблизи Ивашки-попадашки. У которого такие изощрённые схемы всякого чего, что нормальный русский городок остался почти полностью без верхушки, и даже исповедь принять — вдоволь попов не найти.
— Значится так, Аким Янович, попа нет. Или ты ждёшь, когда местный иерей всех остальных об-иереет. У них преимущество по факту прописки — местные они. Попы-то с их пожертвований живут. Либо исповедуешься мирянину. Сухану или мне. Или — ну его нафиг, и давай жить и о смерти не думать.
— Не, Ваня, страшно-то к господу грязным идти. Мертвяка твоего не надобно. Отпусти людей. И прими исповедь мою. Сынок.
Господи! Я же слов не знаю! Что нужно говорить после каждого его покаяния? «Прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих»? «Прости, Господи, рабу твоему Акиму грех исповеданный?». «Господь всемилостивейший! Яви милость твою»?
Но с исповедью пришлось погодить.
Опять стук-грюк. Нет, мои люди просто так в двери не проходят. Сносят их вместе с притолокой. Ивашка лекаря привёл. Мда… Ну, я же сам сказал: «будет мявкать — бей в морду». Сразу видно — лекарь мявкал. Как минимум — дважды.
— Вот — болящий. Лечи.
— Эта… Отпусти ворот! Ну, ты, кому говорю! Ишь, завели манеру — чуть-что за воротник таскать! Плата — две ногаты. Это — «за посмотреть». Ежели возьмусь — цену отдельно скажу. Кто у вас тут главный? Ты, что ли, «к сабле — брюхо»? Серебро вперёд давай.
Лихой нам «гиппократ» попался. Невежественный. В исконном смысле этого слова — «вежества» не знает. Ещё и с запашком. И цену ломит… будто вирник с отроком одвуконь пришли. Не «посадская» цена — боярская. А будет ли толк?
«Не в деньгах счастье, а в их количестве» — международная мудрость. От себя добавлю: и чтоб была возможность их применить. Так что уточняю: «в их количестве и наличии свободного и обширного рынка товаров и услуг».
— Старший здесь я, пасынок больного, Иваном звать. Николай, выдай лекарю 4 ногаты.
— Чегой-то? Он же только две просит? Ты, боярич, прикормишь нищебродов всяких, стаей слетятся на дармовщинку.
— Николай! Отдай. Я же не за одну — за две жизни плачу.
— А чего, у вас и второй калечный есть? Тогда — «да». Второго посмотреть — ещё две.
— Ты, добрый человек, не понял. Вторая жизнь — твоя. Дед умрёт — мы и тебя рядом обмывать положим. Почти целым. Не калечным.
Лекарь хотел, было, посмеяться над глупой шуткой мальчишки-подростка, но, окинув взглядом аудиторию, не увидел в глазах присутствующих готовности к юмору. Четыре здоровых мужика смотрят так… внимательно-выжидательно. Могут выпустить, а могут — и нет.
«И над могилкою твоей
Гори-гори твоя звезда».
Неуверенная улыбка постепенно сошла на нет.
— Дык… Эта… Мне тута… Ну… Так я же снадобьев того! Не взял, значит! Твой-то… ирод-то… за шиворот — хвать да поволок. Чего к чему — не сказал. Мне на двор надоть, у меня тама всё собранное… А тута — вот… И нету ничего.
— Ивашко! Проводи господина лекаря до его дому, помоги ему собраться быстро, и — бегом назад. Бить господина лекаря не надо. Потому как ежели этот добрый человек бегом бежать не будет, то я нынче же, пока власти не прочухались, двор его сожгу и всех чад с домочадцами вырежу. Что глядишь, дядя? Прозвище у меня такое: «Лютый зверь». Как сказал — так и сделаю. А дед мне нужен живым. Сильно нужен. Зверски. Люто. По прозвищу моему. Бегом!
Лекарь ещё пытался соображать, когда Ивашко уже развернул его за шиворот в сторону ворот и поволок. Через несколько шагов они уже бежали оба. Бег трусцой — полезен для здоровья. Выживет лекарь — станет здоровее. Я ведь это не для красного словца сказал. Вырежу. Невиновных, неповинных, непричастных… За всякую леность, глупость, неразворотливость, неискусность… У меня тут нет ни времени, ни места, чтобы выбирать лучшего лекаря, чтобы уговаривать, сравнивать репутации, финансовые итоги и секретарш в приёмных. Или он сделает хорошо, или сдохнет. Вместе со всеми, кто имел несчастье связать свою судьбу с этим дурнем.
— Николай, Ноготок, пойдите-ка следом, да присмотрите: если семейство лекаря вскорости, после ухода его, со двора побежит, то их сюда развернуть.
Захват заложников? Ну, в общем, да. «Мера внеэкономического принуждения», столь распространённого в средневековье. Хотя почему только в средневековье? Мой приятель в девяностых так в одной московской уважаемой фирме сейф ставил… Подчеркну: не ломал, а ставил. Я тогда не понял:
— А зачем? Тебе же заплатили, официальный договор был.
— Да так, на всякий случай. Чтобы доделал до конца. При любых вариантах.
Лёгкий смешок заставил меня обернуться.
— Ловок, ой ловок. Верно Яков говорил. Был бы чуть старше — к себе в сотню взял бы. «На шаг вперёд смотреть» — талант важный, не всем свойственный… Эх, где она теперь — моя сотня…
Мои компрессы помогли — жар у Акима несколько спал. Глаза блестят лихорадочно, но не мутнеют.
— Одна беда — молод.
— Ну, Аким Янович, эта-то беда быстро проходит. А вот что многого не понимаю, не умею — это правда. Ты бы поучил меня уму-разуму.
— ЧуднО. Всяк юнот всегда кричит: я сам знаю, я сам умею, без вас, старых, обойдуся. Сам таким был. А ты… будто… горюшка уже нахлебался. Человеков-то — беда учит… Как жизнь по носу щёлкнет, по голове дубиной огреет, под ребро нож всунет… Тогда гордыня-то и умаляется. И душа смирению научается.
Правильно говоришь, Аким. Всё верно. Только это первый круг. От глупости, наглости, гордыни к смирению, терпению, покорности. Но если человеческая душа крепка, или судьба её бережёт, не ломает в труху, то выносит человека на второй круг. Где гордость, а не гордыня. Где стойкость, а не покорность. Где внимание и равновесие. Где всё… «так забавно».
