жизни и не раз — нельзя. Кто давал мне право распоряжаться жизнью другого человека? И чем я буду отличаться от него?
Рука медленно разжалась, отпустив парня. Где-то вдалеке уже слышалась сирена, но я никому не хотел бы позволить прикоснуться к своей Жене. Снова склонившись над ней, я попытался взять её на руки.
— Серега, ты чего? — остановил меня Костя.
— Я унесу её отсюда. Не мешай.
— Родь, а милиции чего будешь объяснять? Нельзя Женю убирать. Следственные действия и всё такое, — сказал со спины Макс.
— Плевать.
— Серый, не хочешь её отдавать, будь тогда рядом, — положил мне руку на плечо Тёмыч, утирая кровь со своей губы. Видимо, это были следы моих отмашек.
Кто-то дал мне свой китель, чтобы я укрыл Женю. Потом ещё один. Так мы и просидели на холодном асфальте, пока не появились милиционеры.
Очередное утро… вчера погибла Женя. Или не вчера? Разум настолько затуманился, что я не замечаю, как снова тянусь за бутылкой, стоящей у моей кровати. И снова, что-то меня останавливает «нырнуть» в эту самую бутылку.
Хорошо, что окна зашторены. Тем самым я отгорожен от внешнего мира в родном доме моего друга. Он в соседней комнате, уже… не помню, сколько он сопровождает меня в этом путешествии в страну «забвения». И почему я не могу пересилить себя выпить? Неужели разум, понимая, что этим не заглушишь боль, заставляет меня не пить?
— Тёмыч, давай вставай. К барьеру, — прокричал я из-за стола на летней кухне. — Стынет всё.
— Сергей, кончай! Мы только час назад легли, — протирая глаза, подсел ко мне Костян. — Может, хватит? — попытался он вырвать у меня из рук «живительный» пузырёк «Коленвала». — Ты только нам разливаешь, а сам не пьёшь!
Не будь передо мной друг, я бы разбил стеклянный сосуд об его голову. Настолько во мне сейчас много ярости от боли утраты.
— Убери руки, — прорычал я. — Не хочешь, так сиди и смотри, как надо пить.
— Серёга, мы неделю уже здесь, и всё без толку, — рухнул за стол Макс. — Пора уже выходить из запоя. На службу скоро ехать.
— Плевать, — сказал я, и плеснул себе в стакан из бутылки.
— Так и продолжает гипнотизировать стопку? — спросил у парней Тёмыч, вошедший в комнату, на что они синхронно кивнули. — Серый, давай уже выйдем на улицу и подышим. Ты так с ума сойдёшь. Ты ещё при этом умудряешься здоровый образ вести и каждый день зарядку делать. Зарос уже.
После его слов, я подошёл к умывальнику и посмотрелся в зеркало. Ещё несколько дней, и мне можно будет ножницами ровнять бороду.
— Пускай. Не перед кем красоваться, — сказал я и вернулся на место.
— Серёга, неделю назад похороны были. Нам тоже больно. Мы столько уже выпили, что нам за руль нельзя будет месяц садиться, — сказал Костя, намазывая себе хлеб маслом.
— Я вас не держу. Когда посчитаю нужным, тогда и выйду отсюда, — сказал я и направился в комнату.
Когда последний раз ел уже и не помню. Но голод не самое страшное сейчас. В голове каждый день прокручиваю события того вечера. Один из самых счастливых дней моих двух жизней стал самых «чёрным». Мене словно крылья подрезали. Как дальше жить?
Дверь в комнату открылась. В глаза ударил свет солнца, которое я уже давно не видел из-за штор.
— Здорова, гвардеец, — прозвучал откуда-то издалека знакомый мне голос моего инструктора.
— Привет, Николаич. Не вовремя ты. Сейчас мне не хочется…
— Я не пришёл тебя успокаивать. Скороходу вроде меня в сортир не просто ходить, а съездить к своему ученику в Кучугуевскую — целая стратегическая операция. Как живёшь? — спросил он, подойдя ко мне ближе, опираясь на свою палку для ходьбы.
Выглядит ни как сон, поэтому стоит подняться с кровати. Николаевич шёл медленно, оглядываясь по сторонам и оценивая убранство в комнате.
— Если не пьёшь, зачем столько алкоголя занёс сюда? — спросил он, указывая на несколько бутылок водки на столе.
— Много вопросов, Петр Николаич. На первый ещё не ответил, так вы дальше пошли спрашивать, — сказал я, убирая ноги под себя, чтобы Нестеров смог присесть.
— Дерзишь, значит, отходить начинаешь. Так как поживаешь?
— В запой пытаюсь уйти, да не получается. Армию бросить хочу, поводов только она мне не даёт, зараза. В остальном всё прекрасно.
— Может, хватит уже быть рыцарем печального образа, Серега? От твоих страданий лучше никому не станет…
— Да причём тут страдания? Женьки больше нет. На душе паршиво. Я в отпуске. Что хочу, то и делаю, — сказал я и отвернулся в сторону стола, на котором стояла фотография Жени.
Даже сейчас, когда я чувствовал, что мой наставник прав, сознание отторгало эту мысль. Хотелось забыться, а не получалось. Каждый раз, когда мои глаза встречались с Жениными на фотографии, в голове всплывали воспоминания наших с ней свиданий и вечеров, посиделок около моря, первого танца на литературном вечере.
— Одевайся и пошли со мной, — сказал Нестеров, медленно поднявшись с кровати и направившись к окну.
— Куда? Мне никуда не нужно. И что делать дальше я не знаю… ай! — вскрикнул я, щурясь от яркого солнечного света.
Николаевич одним движением развернул шторы и впустил в комнату лучи солнца. Глаза аж заслезились!
— Пошли, сказал! — воскликнул он и бросил мне свитер. — Я тебе покажу, что делать.
Не знаю, почему я решил пойти за Нестеровым. За ним идти не так уж и сложно — со своей травмой он ходит не очень быстро. Вот и я не торопился садиться в его белый «Москвич».
— А откуда машина, Николаич? — спросил я, когда мы отъехали от дома Рыжовых.
— От тестя остался. Его не стало недавно. Вот нам с Ириной по наследству и перешёл. Ты когда разговаривал с Натальей Горшковой крайний раз? — спросил он, выезжая из станицы на дорогу, ведущую в Белогорск.
— С похорон не видел. Это сейчас важно?
— Серый, ты же парень не маленький, с мозгами. Не буду же я тебя учить тому, что отгораживаться от мира невозможно. Ты слишком маленький, чтобы выдержать такую изоляцию.
Я бы на его месте бы не был так уверен. Ещё как смогу.
— К чему про Наталью