– Я не знал, что ты здесь.
Он спокоен, невозмутим. Таис тоже быстро подавила мимолетную вспышку ревности. Разве она имеет право осуждать его? Или она сама не была с другими мужчинами с момента их знакомства? Была. И даже не всегда ради денег: в заветном сундучке достаточно "сов". Не супруга, не рабыня, жрица Афродиты, славящая богиню в объятиях мужей, она не связана с Птолемеем никакими обязательствами. Как и он с ней.
– Я приехала к тебе.
Он не стал задавать дурацких вопросов: "Зачем?" Он действительно был очень рад ее видеть, а каменное лицо – от забот, что легли на плечи тяжким грузом.
Прежде Лагид за такую ношу не брался. При дворе покойного царя Птолемей состоял лишь одним из соматофилаков, телохранителей Александра. Знай себе крути головой по сторонам, высматривая опасность, в бою держись рядом, а всей ежедневной рутины – устройство постов и только. Да и то, старшим был Черный Клит, а он, Птолемей, лишь одним из его помощников. Александр, конечно, выделял Лагида. Кто такой Клит? Соратник отца. А Птолемей – друг детства. Правда, не единственный, к тому же в первых рядах всегда Гефестион. Тому дел находилось больше и гораздо значительнее. Царь помнил о своих друзьях, постепенно задвигая в тень ближников отца. Как знать, какое занятие он придумал бы Птолемею, что позволило бы в полной мере раскрыться способностям Лагида, если бы не Граник.
После гибели Александра, Птолемей без оглядки, как с высокой скалы в прибой, нырнул в дела, для которых умение ловко работать мечом требовалось едва ли не в последнюю очередь. По правде сказать, после Граника он и в бою-то не был ни разу, но разве одними воинскими доблестями удержать от разбегания хрупкий союз, что стремительным рывком создал Антигон? Нет. У Монофтальма достаточно воинов. А таких, как Лагид – умных, проницательных, прозорливых, умеющих красно говорить, способных увлечь людей, зажечь их без принуждения – кот наплакал. Никто не удивился, когда стратег-автократор Азии, выступая по Царской дороге на Анкиру и Гордий, во главе союзного войска, отставил в тылу Птолемея, назначив его своим заместителем, наместником в Ионии, единой и такой разношерстной. Эта новая должность именовалась хилиархией. Прежде хилиархами звались тысячники, командиры щитоносцев, а теперь вот смысл несколько иной. Лидийцы, так и вовсе, не мудрствуя, прозвали Птолемея в привычной для них манере, шахрабом. Сатрапом, то есть, если на эллинский манер сказать.
Много дел у Лагида. Надо думать о хлебе насущном, снабжении ушедшего войска, вербовке наемников для его пополнения, строительстве флота (как без него), проведении полевых работ в срок. А еще судебные тяжбы, и ладно бы между людьми, так ведь полисы придумали друг с другом бодаться за землю и воду. Меряются, кто больше пострадал от персов. И главная головная боль – деньги. Как сделать так, чтобы имеющееся не потратить, а наоборот, преумножить. Тут, конечно, крутится Гарпал, правда за ним нужен глаз да глаз, ибо он живет по правилу: "Чтобы у нас все было, а нам за это ничего не было". По правде сказать, все заботы можно свести к одним только деньгам, знай, доставай их из сундуков, да вот только если так сделать, никакой лидийской казны не хватит. Она не бездонная. Вот и приходилось хилиарху вертеться, как лодке в бурю между скал, чтобы всюду успеть, спорящих помирить, нужное добыть, мощь свою укрепить, и при этом ни обола не потратить.
Не оттого ли в тридцать четыре года он кажется старше? Да и Таис... Ей двадцать, но куда подевалась та легкая и беззаботная девчонка, перед которой открыты все двери? Есть ли еще в ее глазах та свобода, недоступная невестам, "быков приносящим"? Птолемей всматривался внимательно, угадывая ее чувства, пытаясь понять, какой она стала. Изменилась? Прежняя?
– Я не знал, что ты здесь.
– Я приехала к тебе.
– Давно?
– Больше месяца назад.
– Где ты живешь?
– В доме Лисиппа.
Бесстрастный обмен вопросами и ответами. Голоса тверды, спокойны, словно расстались только вчера. Оба чего-то ждали, изучая друг друга. Словно разум в смятении, видя знакомое лицо, тем не менее, не мог его опознать и ждал какую-то приметную деталь, которая сказала бы обоим:
"Это я".
Давно забыты флейтистки, до них никому нет дела. Мимолетное удовольствие, не стоящее памяти. Памяти важнее другое.
Три года в разлуке, для бессмертных – лишь миг, но человека ничтожная песчинка Крона-временщика способна изменить до неузнаваемости.
Таис смотрела на Птолемея. Изменился? Прежний? Афинянка видела, как разглаживается глубокая морщина меж бровей, как смягчается тяжелый взгляд, погружаясь в бездонные озера ее глаз.
На лице Птолемея вдруг появилась смущенная улыбка.
– Я очень соскучился по тебе, Таис. Прости меня. Я, кажется, лепетал сейчас какую-то чушь, вместо того, чтобы подхватить тебя на руки...
– Не ожидал, что я помчусь за тобой на край света? – улыбнулась афинянка.
– Если и ожидать от кого такое, так только от тебя... – прошептал македонянин.
Таис шагнула вперед.
Птолемей шагнул вперед.
– Я хочу поцеловать тебя.
Кто произнес эти слова? Мужчина? Или женщина?
Таис зажмурилась. Нет, это не она. Птолемей не стал просить, он мужчина, воин, хилиарх. Пусть просят другие, те, кто вымаливает близость Четвертой Хариты, суля горы золота за ночь неземного наслаждения.
Он мог бы стиснуть ее в объятьях, не произнося никаких слов.
"Я беру, потому что могу взять. Моя!"
Нет, он произнес слово. Не "моя" – другое, обозначающее желание, не обязывающие ни к чему, но подразумевающее продолжение:
"А ты?"
Сердце было готово выпрыгнуть из груди афинянки. Три года разлуки. Война. Победы. Пленницы... Еще там, в Фивах, да и здесь немало. Гаремы разбитых сатрапов, настоящие цветники, уступающие богатством лишь одному – царскому. А какие там женщины! Одна другой краше. Руку протяни, да выбирай, какую хочешь. Любой одичает от их доступности... Только таких, как Четвертая Харита, не берут силой. Берут, не спрашивая, рабынь или флейтисток, вроде тех, которых прогнал Птолемей. Больше всего Таис боялась, что он, победитель, завоеватель, забудет об этом. Но он не забыл.
Таис сделала еще один шаг навстречу.
"Твоя", – шевельнулись беззвучно губы.
Стена рухнула. Птолемей подхватил девушку на руки, словно невесомую пушинку, закружил...
Ночь все расставила по своим местам. Это была ночь памяти, они осторожно открывали друг друга заново, отдавшись во власть текущего по жилам огня, отворяющего уста для трех простых слов, уже сказанных когда-то давно, в другой жизни, на берегу звездного моря.
Они встретились буднично, даже холодно, но наутро уже и не вспомнили это глупое чувство настороженного недоверия, растворились друг в друге без следа.
Боги завистливы к радости смертных. Верно, от того, что сами не могут длить ее бесконечно.
– Ты уедешь сегодня?
– Я не могу взять тебя с собой. Я еду в Милет. Сначала – в Милет. Там меня ждет Неарх с флотом.
– Что же потом?
– Потом будет война.
– С персами?
– Не только. Созданное нами не нравится слишком многим. Острова мутит Мемнон с афинянами, персидские навархи залечивают раны, все новые силы прибывают с юго-востока, из Финикии. Антигон оставил меня здесь сторожевым псом, а хватать лиходеев за пятки сподручнее из Милета. Да и вряд ли я буду там сиднем сидеть. Пожалуй, меня ждет качающаяся палуба.
– Разве ты моряк? Есть же Неарх.
Птолемей не ответил. Встал с ложа, набросил хитон. Подошел к Таис, обнял ее за плечи, коснулся губами шеи.
– Не знаю, когда вновь увидимся. Увидимся ли... Не на веселую пирушку уезжаю.
– Я буду ждать тебя, ты – мое солнце.
Птолемей провел кончиками пальцев по распущенным волосам Таис.
– Я знаю.
Он подошел к двери, обернулся.
– Долгие проводы – лишние слезы.
– Я не буду плакать, – пообещала Таис, но глаза ее предательски блестели.
Милет
В конце весны второго года сто одиннадцатой Олимпиады[30] Антигон Одноглазый оказался в положении совсем слепого: лазутчики приносили противоречивые сведения с востока и запада. Одни говорили, что на островах про Мемнона ни слуху, ни духу, словно в Тартар провалился, как вдруг родосец объявился на Лесбосе и осадил Митилену, присоединившуюся было к Союзу. Сколько у него людей и кораблей, откуда он их взял, никто толком сказать не мог.
Афиняне помогли Линкестийцу удержаться в Пелле, а теперь осаждали Амфиполь, пытаясь отобрать его у молодого Кассандра, успевшего укрепить город и устроить в нем большие продовольственные склады. Старший сын Антипатра держался в осаде уже почти полгода и мог с легкостью просидеть за стенами еще год. До ушей Птолемея дошли слухи, будто бы царь одрисов Севт собирает войско, чтобы... тоже отобрать Амфиполь у Кассандра. Для себя. Одрисы считали земли, на которых стоит город, своими. Узнав об этом, македоняне только посмеялись – Харидем и Севт собирались делить шкуру неубитого медведя. Пусть пободаются втроем, каждый сам за себя.
