более. В кармане я обнаружил кусок хлеба с сыром, завернутый во французскую газету, табачные крошки, разную мелочь вроде ключей и монет. Развернул, прощупал подкладку, осмотрел швы и наткнулся на нечто твердое… Какие-то комочки или камушки. Штук несколько или больше.
– Что и следовало ожидать, – глубокомысленно изрек я.
Наталья, с интересом смотревшая на мои манипуляции, тут же протянула ножницы, но, передумав, взяла нож для разрезания бумаг и решительно сказала:
– Дай лучше мне. У тебя руки-крюки, а здесь аккуратно нужно. И шовчик аккуратный… Ага, видела я такие шовчики.
Дочь графа Комаровского принялась осторожно надрезать шов и вытаскивать на свет божий маленькие камушки завернутые в папиросную бумагу, а я их разворачивал и складывал на стол. Скоро у нас лежало двенадцать огранённых разноцветных камней размером с доброго таракана.
– Однако… – проговорила Наталья, взвешивая на ладони один из камней. – Я не ювелир, но тут пятнадцать, если не двадцать каратов. – Пошевелив ногтем мизинца еще несколько камней, сообщила: – Эти поменьше, но все равно, восемь, а то и десять каратов будет. И не спрашивай, сколько стоят, все равно не знаю. Комаровский, как ты говоришь – графья, но такие камни не по нашему кошельку.
Я в драгоценных камнях сам не разбираюсь. В той жизни у жены, вроде бы, что-то есть, но не уверен, что это бриллианты. Не с моей зарплатой супруге драгоценные камни покупать. А такие бриллианты, что перед нами, не каждый олигарх себе может позволить. Это что, Яшка Блюмкин Гохран обнес и драгоценности имперской короны украл? А может и не украл, а взял совершенно легально [8]. Но если легально, кто же ему бриллианты доверил? В деньгах моего времени, это миллионы долларов.
Что ж, придется мне все-таки время терять, с Блюмкиным говорить. Только попозже, после того как Наталья подкладку зашьет. Она девушка аккуратная, сумеет. Нет, нужно вначале опять сходить на блошиный рынок, тамошние побрякушки посмотреть. Авось, что и глянется. А Яша пока в подвале посидит. Мы его даже накормим, винишка принесем, ведерко поставим. А чтобы не замерз, одеяло дадим.
Уже вечером, когда руки дошли до допроса, я приказал привести нашего арестанта. А тот, усевшись на стул, вел себя нагло.
– Аксенов, что ты от меня хочешь услышать? То, что не от Зиновьева я? Считай, что сказал. Ну и что? Твое какое собачье дело, откуда и почему я прибыл? Согласен, инспектировать тебя я официального права не имел, но душа болит за революционное дело. И за деньги, что тебе доверили.
– Так интересно же. Сам понимаешь – явился без спроса, нахамил. Вот я и спрашиваю, зачем? Расскажешь?
– А не расскажу, так пытать станешь? – усмехнулся Блюмкин. – Так я пыток-то не боюсь. Меня так пытали, что лучше не вспоминать.
– Кто же это тебя пытал? Петлюровцы? – скривился я. – Так они тебя не пытали, а морду били. Подумаешь, зубы вышибли. Зато какие ты фиксы себе вставил, Яков Григорьевич! Тебя теперь можно на передовую отправлять, станешь перед атакой проходы расчищать, колючую проволоку перекусывать. Нет, я пытать не стану. К чему? Ты же сам был чекистом, понимаешь, что пытки – это не наш метод.
– Это ты Лацису скажи, – сверкнул стальными зубами Яков.
– Скажу, товарищ Блюмкин, скажу, – твердо пообещал я.
И с Лацисом, и с другими, применявшими пытки при допросах, разговор еще предстоит, но это уже не Яшкиного ума дело.
– Пытать я тебя не стану, Яков Григорьевич. А, если честно, ты вообще здесь не нужен. Ну, сам посуди… Прибыл нелегально, с фальшивым приказом. Зачем, тоже не говоришь. И тип ты насквозь подозрительный. Я даже не знаю, ты на самом деле Блюмкин или прикидываешься? И на хрена мне такое счастье? В подвале тебя держать – только харчи казенные переводить, да и времени жалко.
– И что, пристрелишь меня? Стреляй.
– Это, Яков Григорьевич, один вариант. Пристрелить, вывезти за город, прикопать. Или вывезти, а потом застрелить? Тебе как удобнее? Но, видишь ли, мороки с тобой много, грязно, землю копать. Оно мне надо? Да и нерационально. Можно тебя эсерам отдать, они в Париже болтаются, с удовольствием тебя порешат, но как-то неловко. Свой ты все-таки, хоть и сволочь. Я еще не решил, может, ты мне живой понадобишься? Или нет, не понадобишься?
Я посмотрел на Блюмкина. Тот скривился. Смелый-то он смелый, но умирать никому не хочется.
– Есть у меня и второй вариант, – продолжил я, – сдать тебя французской полиции за что-нибудь. Предположим, ты у меня бриллианты украл.
– Какие бриллианты? – встрепенулся Блюмкин. – Откуда у тебя бриллианты?
– У меня нет, а у Натальи Андреевны есть. Она же знатного рода, а то, что член партии большевиков, во Франции нет никому дела. Ладно, убедил, бриллиантов у меня нет, но ты мог серебряный портсигар стырить, такое дело. А портсигар этот, нет – табакерку, моему дедушке сам император Наполеон подарил. Я человек пять свидетелей отыщу, которые видели, как ты в торгпредстве по столам шуровал. А мы проявили бдительность, задержали воришку, но свято чтим французские законы, убивать не стали, а сдали в полицию. Ты можешь ажанам сто раз сказать – дескать, под маской начальника торгпредства скрывается некто Аксенов, палач и убийца. А ты это докажешь? А если тебя ажаны табаком сделают, да сквозь трубку пропустят, так ты на себя еще много чего возьмешь. Слышал, про французский табачок [9]? Знаешь, сколько во Франции грабежей? Полиция только обрадуется, что у нее такой нажористый подозреваемый появился. И евреев во Франции не особо любят, это ты знаешь. Сколько на тебя глухарей спишут?
Понял ли Яшка, что означает слово «глухарь», но проникся и зашипел:
– Сволочь ты, Аксенов…
Ну и фига себе! Если уж Яков Блюмкин – сам сволочь первостатейная, именует меня сволочью, то это похвала.
– От тебя, Яша, оскорбление приму как комплимент. А что ты хотел? Помнишь, как ты своего хозяина подставил? Думаешь, тебе это не вернется?
– Про хозяина откуда знаешь [10]?
– Я даже знаю, что он тебе характеристику дал – мол, подлец, но талантливый подлец.
– Я спросил, откуда ты знаешь? – начал терять самообладание Блюмкин.
– Если скажу, что
