Нойманн достал из кармана спичечный коробок, взял из руки Краузе нож и несколькими уверенными движениями заточил спичку.
— Вот, казалось бы, — сказал Нойманн, вернув нож подчиненному и взяв спичку двумя пальцами. — Что может быть проще — заточенная палочка. Не кол, заметьте, не клеммы от полевого телефона, приложенные к яичкам товарища комиссара, а всего лишь палочка. Щепка. Но какие перспективы она сулит в руках знающего человека.
Нойманн взял Торопова за руку, тот попытался вырваться, но Краузе переставил свою ногу с груди Торопова на его горло и легонько надавил.
— Вы еще не поняли, что от вас здесь уже ничего не зависит? — осведомился Нойманн, выпрямляя указательный палец на руке Торопова. — Совсем-совсем ничего не зависит… Да не дергайтесь вы так, можно подумать, что в вашем ведомстве такие простенькие фокусы не в ходу. Я думаю, что такая вот милая штучка — первое изобретение человека в области получения правдивой информации. Какой-нибудь питекантроп, загнав себе случайно занозу под ноготь, на всю оставшуюся жизнь запомнил ощущение, и когда ему понадобилось узнать у представителя враждебного племени, где те прячут своих женщин, воспользовался этим рычагом.
Заточенный край спички коснулся ногтя на пальце Торопова. Нащупал плоть. Уперся в границу между ногтем и кожей.
Торопов не видел этого, ему мешала нога Краузе, но чувствовал каждое движение руки Нойманна.
— Не нужно… — простонал Торопов еле слышно.
— Что?
— Не нужно! — громче повторил Торопов. — Пожалуйста, не нужно…
Краузе убрал ногу с его горла, дышать стало легче.
— Вашу фразу следует воспринимать как готовность к ведению беседы? Искренней и честной? — осведомился Нойманн. — Вы готовы отвечать на наши вопросы, ничего не скрывая?
— Да! — громко сказал Торопов. — Я… Я все скажу.
— А если соврешь, то… — неприятно усмехнулся Краузе.
— Я не совру. Я не буду врать! Я скажу… Поверьте мне, пожалуйста, поверьте!
Микроавтобус остановился.
— Сколько у нас еще времени? — спросил Нойманн.
— Полчаса, — ответил водитель.
И снова они говорили по-русски, словно им было важно держать пленника в курсе событий.
— Выходим, — Нойманн открыл дверцу и вышел из салона.
За ним следом выпрыгнул Краузе. Торопов подумал, что сейчас ему прикажут выбираться, но Краузе бесцеремонно вытащил его из машины за ноги.
Земля была твердой, больно ударила по спине и затылку.
Торопов вскрикнул скорее от неожиданности, чем от боли.
Высоко над ним качались сосны. В промежутках между их кронами было видно ярко-голубое небо и белые облака, тоже яркие. Как на открытке. Пели какие-то птицы.
— Поднять? — спросил Краузе.
— Поднять, — разрешил Нойманн. — Прислони его к дереву. Вот к тому.
Краузе и водитель подтащили Торопова к сосне, рывком поставили на ноги.
Торопов вытер скованными руками лицо.
— Действительно, — вроде как спохватился Нойманн. — Руки-то мы ему оставили спереди. А это неправильно. Мало ли какие иллюзии могут прийти в голову нашему дорогому комиссару.
Краузе расстегнул браслет на правой руке Торопова, завел ему руки за спину и снова защелкнул наручник.
— Вот так значительно лучше. — Нойманн подошел к Торопову, обмахиваясь своей шляпой, как веером. — Сегодня жарко, не находите? А ведь нам еще работать…
Пальцы Нойманна расстегнули пуговицы на плаще. Пола отошла в сторону, и Торопов вздрогнул, увидев под плащом черный мундир.
Эсэсовский, тут не спутаешь. В левой петлице — четыре серебристых кубика. В правой — пусто.
Почему у него пустая петлица, зачем-то спросил у себя Торопов. Это ведь что-то значит. Нет у Нойманна ни рун, ни листьев, ни мертвой головы… Значит это что-то, ведь значит…
Когда-то об этом переписывались на одном из сайтов. Не СС? Точно, не СС. Гестапо. Кажется, это у гестапо ничего не было в правой петлице. Гестапо?
Торопов похолодел и прижался спиной к дереву.
Гестапо-гестапо-гестапо-гестапо… Сердце выстукивало это проклятое слово все быстрее и быстрее, ужас заливал мозг, ледяными струйками стекал по горлу к сердцу и там застывал комками, как растопленный жир на морозе.
Эти шутить не будут. Эти не шутят… Эти…
9 июля 1941 года, Юго-Западный фронт
К полуночи аэродром затих. Даже комэск эскадрильи «чаек», примостившихся на краю аэродрома бомбардировочного полка, перестал терзать свою гармонь. Старлей был уверен, что виртуозно владеет инструментом и что все окружающие просто жаждут насладиться «Барыней» в его исполнении.
Летал комэск лучше, чем играл. Гораздо лучше. И парни его эскадрильи летали хорошо. Отлично, можно сказать, летали. Им за это прощали «Барыню», и сегодняшнюю драку с зампотехом простили, не стали раскручивать и доводить дело до трибунала. Опоздавший к самому мордобою Товарищ Уполномоченный как ни бился, но ничего внятного на бумагу занести не смог. Даже зампотех синяк на своей скуле списал на удар о крыло «чайки» во время осмотра.
Неловко повернулся — и мордой о плоскость, сказал Петрович, глядя в глаза Товарища Уполномоченного. И ничего такого. Какая драка, товарищ лейтенант? Вы что, как можно? Чтобы лейтенант на военинженера руку поднял? Да вы что? Это вам кто-то соврал, точно говорю — соврал…
Зампотех обернулся к стоящим поодаль ребятам из истребительной эскадрильи, взмахнул рукой, словно приглашая особиста самому убедиться — такие парни никогда не посмеют нарушить субординацию. Никогда.
Товарищ Уполномоченный поправил фуражку, кашлянул, бросив быстрый взгляд в сторону техников, копошащихся у побитого при посадке «Пе-2», и что-то пробормотал.
Не то чтобы особиста в полку ненавидели.
Каждый где-то в глубине души признавал необходимость присутствия Товарища Уполномоченного на аэродроме, каждый мог при случае внятно объяснить, что выполняет лейтенант очень важную функцию, защищает личный состав и технику от происков тайного врага, стоит на пути предательства и измены… Но и особой любви тоже никто не проявлял.
Особист честно пытался вербовать техников, мотористов и даже пилотов на предмет сотрудничества, но большинство нашли силы и способ от этой почетной обязанности увернуться. Не все, правда, кто-то же про драку рассказал…
Хотя и драки как таковой не было.
Летеха из истребителей потребовал, чтобы его «чайку» обслужили в первую очередь. И чтобы через полчаса она уже могла взлететь. Летехе было нужно вернуться к линии фронта и посчитаться со сволочами. Очень нужно. И слушать про то, что его аппарат сможет взлететь в лучшем случае завтра, лейтенант не хотел. Он хотел вернуться и отомстить. Счет у него к немцам, понимаете? Счет. Он им…
Петрович решил истребителя успокоить. Тот сорвался на мат, зашелся в крике, а когда зампотех полка попытался привести летчика в чувство, то летчик вдруг ударил военинженера в лицо. От неожиданности Петрович упал, лейтенант попытался ударить лежащего ногой, но оказавшиеся рядом летчики полка хулигана скрутили, слегка помяли и передали на руки родному командиру эскадрильи.
В любое другое время никто лейтенанта прикрывать не стал бы, но в тот день… Девятка «чаек» встретила четыре «мессера». И за пятнадцать минут боя шесть «И-153» были сбиты, а немцы без потерь ушли на свою сторону.
Лейтенанту казалось, что он сможет… что он должен немедленно отомстить. Что у него получится.
Его напоили спиртом до полного бесчувствия и уложили спать на парашютах под крылом «чайки». Как стемнело — собрались в палатке у комэска, пригласили Петровича и ребят из бомбардировочного полка. Вначале пили молча, поминали не вернувшихся сегодня на аэродром, потом, немного успокоившись, пели песни и слушали ту самую неизбежную «Барыню».
Капитан Костенко на застолье не пошел.
Побродил немного по степи вокруг аэродрома, сбивая палкой верхушки высохшей на солнце травы. Как будто трава была в чем-то виновата. Костенко видел, что его штурман, Олежка Зимянин, сидит на пустой бочке из-под горючки и внимательно следит за командиром. И то, что их стрелок-радист Лешка Майский подошел к штурману и что-то с ним обсуждал — капитан тоже видел. И понимал, что говорят о нем, что все его экипаж понял, и что ночью придется как-то все это решать… И нужно будет найти какие-то слова, чтобы убедить, чтобы не мешали и чтобы не лезли в помощники. Это его решение. Его выбор. Они здесь ни при чем.
Если бы у него было еще немного времени! Еще день хотя бы, чтобы можно было в следующем полете присмотреться, понять — не ошибка ли, не совпадение… Два белых и красный — срочно нужна помощь. Два белых и красный…
Костенко дождался, когда стемнеет окончательно, прошел к своей палатке и не раздеваясь лег на охапку сена, заменявшую ему кровать. Койки никто даже и не пытался сооружать, все понимали, что аэродром этот — временный. Что долго летать с него не получится и обживаться, заводить хозяйство и обрастать предметами быта нет никакого смысла.
