нем, — Дзержинский кивнул на Вычетиса, — и о кучере тоже. Чаю дайте, с сахаром, и хлеба белого, с маслом. Поместите в особую гостевую, пусть отдохнут товарищи.
Спустя два часа в кабинете Феликса Эдмундовича собрался Малый Комитет. Рыков, Каменев, Бухарин, Сталин и сам Дзержинский.
— Что за спешка, Якуб? — недовольно сказал Рыков. — Сам знаешь, дел сейчас выше Ивана Великого.
— Дела подождут. Я пригласил вас, чтобы сообщить исключительно важное известие.
— Ревизор едет? — ехидно спросил Бухарин.
— Ильич воскрес.
— Как воскрес? — вскочил Бухарин
— Как воскрес? — оставаясь в кресле, спросил Рыков.
— Вот так. Говорит. Ходит по комнатам. Распоряжается. Ест мясо. Того и глядишь, скоро пожалует сюда. В свой кабинет. Так что, Алексей Иванович, вещички свои ты прибери, прибери, Ильич этого не любит, вспомни Яшеньку-то.
— Но это невозможно, — сказал Бухарин. — Врачи определенно сказали, что состояние Ленина безнадежно, и жить ему осталось от силы месяц.
— Уберите невозможное, и то, что останется, и будет истиной, как бы маловероятно это не казалось. Ошиблись врачи, ошиблись, — ответил Дзержинский.
— Или нет, — ответил Сталин.
— Как нет?
— Откуда мы решили, что Ильич жив?
— Комендант сказал. Комендант Горок, некто Вычетис. Человек глупый, но верный.
— И верного человека можно переманить. А глупого — обмануть. Подыскали актёришку, пригласили шарлатана, фокус-покус, и вот он, очередной Лжедмитрий.
— Какой Лжедмитрий? — не понял Каменев.
— Какие бывают Лжедмитрии? Ну ладно, пусть Лжеильич, если так вам понятнее, Лев Борисович. Подкоп под революцию. Смута. Раскол. Вот о чём нужно думать, товарищи.
— Откуда же он вынырнул, Лжеильич?
— Кому выгоден раздор? Ответ напрашивается. Троцкому! Он смуту организует, он её и ликвидирует. Войдет в историю Спасителем Революции. И вместе со смутой ликвидирует и нас.
— А если это всё-таки настоящий Ленин? — сказал Бухарин.
— Какая разница? Ильич уже долго царствует, но не правит, и это до поры нас всех удовлетворяло. Но если он вернётся, то тут же всё перекроит на свой лад. И станешь ты, Бухарчик, начальником умывальников и командиром мочалок, и ещё хорошо, если станешь.
— Это почему, Коба?
— Забыл, что о тебе сказал Ильич? Что ты неуч, не понимающий ни диалектики, ни материализма. И куда ты с такой характеристикой пойдёшь?
— А ты, Коба, груб!
— Да, я груб, — сказал Сталин без смущения. — Я не привык ходить вокруг да около. Революция дело вообще грубое. И потому решение наше тоже должно быть грубым.
— Какое решение? — спросил Рыков.
— Ты ведь мечтаешь стать председателем совнаркома? Мечтаешь, мечтаешь. И все мы уже примерили на себя всякие интересные должности, и не хотим опять становиться покорными исполнителями воли Ильича. А уж тем более — лже-Ильича. Быть мальчиком на побегушках я так точно не хочу. Но дело не в нас, дело в Революции. То, что проиходит — это поджог. Хотят, чтобы в огне сгинуло все, что достигнуто большой кровью? Не дождутся! Пожар следует гасить, пока это тлеющая цигарка, а не когда всё село горит. Что нужно нашей революции? Нашей революции нужно, чтобы Ильич умер и передал власть нам. Официально умер. С медицинским заключением, подписями и печатями. С всенародно организованными похоронами, с памятниками вождю революции, с клятвами на его могиле. Город назовем его именем, или десять городов, нам не жалко. Партия пусть будет ленинской, нам тоже не жалко. До конца дней своих будем верными ленинцами, опять не жалко.
— Но это дело так просто не решается, нужно всё взвесить, всё обдумать, всё обсудить, — сказал Бухарин.
— Прав, прав Ленин, когда назвал тебя пустым теоретиком. Тебе бы только обсуждать, а дело пусть другие делают, да? Неужели ты, неужели никто из нас уже не обдумал и не взвесил?
— И обдумали, и взвесили, Коба. Не волнуйся. Не один ты у нас грубый, — сказал Дзержинский.
— И до чего же ты, Якуб, додумался?
— Во дворе особый санитарный отряд, Коба. Десять штыков плюс пулеметный расчет. Автомобиль доставит их в Горки за два, много три часа. Они и проведут санитарную операцию.
— Десять штыков? Не маловато ли?
— Плюс пулемётный расчёт, Коба, плюс пулемётный расчёт. Охрану-то я снял, в Горках осталось человека два-три, способные держать оружие. Да они и не поймут ничего. Работать санитары будут быстро. Грязно, но быстро.
— А потом?
— А потом санитарный отряд сам пройдет санобработку. Не волнуйся, там люди такие — никто о них плакать не станет. Отряд Красного Ли.
— Китайцы?
— Корейцы, но не уступят китайцам. Всё сделают, как нужно — и исчезнут.
— А тех, кто корейцев ликвидирует, их кто будет обрабатывать? — спросил молчавший до того Каменев.
— Их обрабатывать и не потребуется. Подавили бунтовщиков, всего и делов. Корейцев давить будут как раз китайцы, отряд прибыл из Ташкента. Китайцы наших географий не знают, им что Горки, что Абрамцево — один желтый чёрт. Горки спалят, и концы в огонь. Недоглядели, мол. И понесли наказание. Всё будет по-революционному, — сказал Дзержинский.
— И когда сможет выступить твой отряд?
— Наш отряд, — поправил Дзержинский. — Наш. Это должно быть нашим общим решением. Голосуем открыто. Кто за? — и первый поднял левую руку. А правую положил на кобуру «парабеллума». Любил он этот пистолет, за меткость любил, за надежность, а более — за внешний вид. Красавец!
Ну, так ему казалось.
20 января 1924 года, рассвет
Первый бой
1
Странно, но Артема в сон не клонило ничуть. И курить не хотелось. Хотелось зорко всматриваться и чутко прислушиваться.
Что он и делал. Потому как — часовой! Охраняет вождя мирового пролетариата, товарища Ленина!
И нисколько не холодно, хотя мороз лютый. Знатный мороз. Но ему дали стакан крепкого чая, с сахаром, кусок хлеба и кусок сала. Там, внутри, от этого стало тепло, словно печурка греет. Ну, и тулуп, рукавицы, валенки, всё чин чином. С чего бы замерзать? Главное, не забывать растирать лицо каждые пять минут. Часов у Артема не было, но зачем ему часы? Он сам чувствовал — пора, и потому и нос, и щеки, и вообще всё-всё-всё лицо было в полном порядке.
Тишину нарушило жужжание, словно муха летит неподалеку. Да только какие мухи в январе? Машина это. Автомобиль.
