На том мы простились и расстались.
Поначалу наша оставшаяся четверка шла строго на запад, чтоб не связываться с засечной чертой, расположенной несколько южнее.
Затем, после того как дошли до Десны, двинулись параллельно руслу замерзшей реки на юг, держась в десятке верст от ее правого берега, то есть ближе к польско-литовской границе.
Разумеется, путешествовать по ровному льду куда легче, вот только крепости тоже стояли на берегах, и в первую очередь Новгород-Северский, в который нам соваться было не с руки.
Можно было бы не забирать так далеко на запад, но где-то по левому берегу реки вовсю орудовали царские воеводы, и, судя по рассказам, свирепствовали так, как не каждое войско ведет себя в чужой стране.
Впрочем, мы и тут, где было относительно спокойно, заглядывали в деревни очень осторожно – поди угадай, в какой из них сидят стрельцы Годунова, а в какой – воеводы Дмитрия. Учитывая, что поляки в войске последнего тоже те еще парни, не говоря уж о казаках и прочей голытьбе, мне ни с кем не хотелось встречаться раньше времени.
Приходилось все время разделяться и перед каждым ночлегом выжидать, разглядывая из укрытия, что там творится, а уж потом, в сумерках, когда становилось понятно, что никого посторонних нет, заезжать на постой.
Платили мы исправно, а потому принимали нас радушно. Всякий раз мы даже прикупали немного провианта с собой – кто знает, где доведется встретить следующую ночь.
Вообще-то погода стояла теплая, зима не баловала особыми морозами, и если бы не здоровье Квентина, то я вообще бы предпочел спать в лесу у костра, но шотландец только-только отошел, а потому, опасаясь рецидива, приходилось идти на риск.
Но все хорошо, что хорошо кончается. Закончилась и наша дорога. Подъехали мы к Путивлю в последний день зимы, двадцать восьмого февраля.
Солнце, позабыв про зимний месяц, щедро заливало своими лучами всю округу, сам Путивль стоял перед нами как картинка, особенно издали, и настроение у меня было лучше некуда. Я верил в себя, в свою счастливую звезду и не сомневался, что все задуманное получится при любом раскладе.
Но пословица не зря гласит: «Если хочешь рассмешить бога, расскажи ему о своих планах».
Интересовался ли господь конкретно моими – не знаю, но если да, то хохотал он долго…
Столкнуться с вооруженными людьми нам все-таки довелось. Я уже расслабился, завидев стены Путивля, и, как следствие, потерял осторожность, за что немедленно поплатился.
Когда наш квартет поднялся на небольшой холм, где-то в паре километров от города зоркий Дубец заприметил множество всадников.
– Уходить надо, княже, – озабоченно произнес он, тыча пальцем в их сторону.
Но я его не слышал. Застыв как столб, я ошалело разглядывал красное знамя, гордо развевавшееся в гуще беспорядочно перемещающихся по полю всадников.
– Что за чертовщина? – шептал я, усиленно тараща глаза и пытаясь понять, откуда оно тут взялось, да еще с серпом и молотом, только почему-то черного цвета…
Недоразумение выяснилось немного погодя. Ничего похожего на серпасто-молоткастое на самом деле на знамени не было. Очевидно, из-за красного цвета полотнища мозг услужливо дорисовал моему воображению и все остальное.
При ближайшем рассмотрении я увидел, что на знамени был изображен вовсе не символ государства рабочих и крестьян, а вполне обычный двуглавый орел, гордо растопыривший свои крылья на золотом фоне.
Касаемо самих всадников оказалось, что Дмитрий, справедливо понимая, сколь гибельно для войска безделье, устроил обычные учения, до которых он был большой любитель.
Мы не остались незамеченными. Почти сразу в направлении холма устремились пара десятков бравых шляхтичей, а еще полсотни, но куда беднее одетых – во всяком случае, ни на одном доспехи не блестели, в отличие от движущихся по прямой, – рванули в обход.
– Вы чьи? – строго осведомился всадник, первым добравшийся до нас, и по тому, как почтительно все прочие уступили ему место, стало ясно, кто именно возвышается передо мной.
Выглядел он так себе. Плечи – да, широкие, зато между ними и головой почти ничего не имелось.
«Вот палач у Годуновых намучился бы, – почему-то подумалось мне. – По такой короткой шее не вот и попадешь». – Но я тут же отбросил несвоевременные мысли прочь.
Впрочем, короткая шея не была его единственным недостатком.
Нос бульбочкой, глазки небольшие, а возле них на носу две бородавки. Одна так себе, а вот вторая, с правой стороны, ближе к глазу, – изрядная.
Из-под небольшой шапочки с пером сверху, надетой чуть набекрень – тоже мне щеголь сыскался, – виднелись светлые с рыжинкой волосы.
А вот ни бороды, ни усов я не приметил, равно как и легкого намека на щетину – не иначе как цирюльник трудится каждый день.
Хотя тут я ошибся. Позже я узнал, что работы для парикмахера почти не было – слабовато росли волосы на его лице, к тому же и редковато.
– Здрав буди, государь! – почти весело произнес я и, соскочив с коня, отвесил вежливый поклон.
Следом с секундной заминкой моему примеру последовала и вся моя троица.
Поначалу настрой у встречающих, да и у самого Дмитрия был несколько настороженным, но потом, когда они поняли, что мы действительно направляемся в Путивль на поклон новому русскому царю, все разом переменилось и отношение стало совершенно иным.
Сам Дмитрий перещеголял по радушию всю свою свиту. Более того, в первые же минуты, едва узнав, кто мы такие, он не просто распростер объятия, но и распорядился устроить по такому случаю доброе застолье.
Причина горячего гостеприимства стала мне понятна чуть погодя. Оказывается, мы – первые перебежчики, появившиеся у него в это тревожное время.
После поражения под Добрыничами и его панического бегства в Рыльск, а затем в Путивль, не только русским, но и многим полякам стало казаться – и справедливо, – что дело угличского царевича на сей раз потерпело сокрушительное и окончательное фиаско и теперь не имеет ни малейшей надежды на возрождение.
Вообще-то так оно и было. Уверен, проживи Борис Федорович хотя бы на несколько месяцев подольше, и он восторжествовал бы.
Никогда царское войско вкупе со всеми воеводами, начиная с Петра Басманова, не отважилось бы на прямую измену Годунову-старшему.
И тут явились мы.
Когда же он узнал, что двое московских беглецов являются не просто учителями юного Федора, но и весьма важными особами, а один принадлежит к древнему роду шотландских королей Мак-Альпинов, хотя и давным-давно изгнанных из своих владений, то и вовсе расцвел, как майская роза.
Словом, не прошло и нескольких часов, как мы с Квентином уже сидели с ним за одним столом, правда, не рядом, а поодаль. Места справа возле самого Дмитрия тщательно охранялись русскими боярами и дьяками, которых он нам представил, найдя для каждого какое-нибудь доброе слово, восхваляющее его доблесть, честь, смелость, отвагу и прочее.
