Короче, принимаясь за анализ и прикидки нового бюджета, я был полон самых радужных надежд. И вот теперь выяснилось: бюджет что тришкин кафтан не налезает на стоящие перед нами задачи. А отказываться хотя бы от одной из них я не собирался…
— Ну чего молчишь? Скажешь, не так?
— Так, — хмурясь, кивнул я.
Яков имел в виду мое решение, принятое после того, как я понял, что не смогу выделить из бюджета флота никаких, даже самых скудных средств на развитие программы торпедных катеров, взять ее финансирование на себя. Я сделал это в форме вроде как одолевшей меня блажи собирания коллекции скоростных лодок. Ну вот вздумалось русскому великому князю, моряку и миллиардерщику, побаловать себя такой мелочью, как коллекция самых быстрых лодок в мире, он и объявил, что учреждает ежегодные международные гонки в Финском заливе на замкнутом маршруте протяженностью двести миль. Гонки проводились дважды в год, в мае и октябре, победитель первой получал премию в десять тысяч рублей, второй — пятнадцать тысяч, если же гонки выигрывал один и тот же участник, к этим суммам ему добавлялось еще пятнадцать тысяч рублей. То есть общая премия могла составить сорок тысяч. Плюс к этому я выкупал все понравившиеся мне катера за цену, назначенную их создателем. Ограничений было три: длина — не более восемнадцати метров, ширина — не более трех с половиной и грузоподъемность для полностью снаряженного катера — триста пудов. Считалось, что этот вес предусмотрен на обустройство роскошной каюты и ее отделку, а также на дюжину гостей-пассажиров, но реально я надеялся уместить на катер две торпеды и иное необходимое бортовое вооружение и оборудование. Ограничения же по размерам нужны были для того, чтобы созданный по образцу гоночного торпедный катер можно было перемещать по железным дорогам, хотя бы используя мои восьмиосные железнодорожные платформы-транспортеры для орудийных стволов. Но когда Кац спросил, зачем мне все это, я имел глупость сообщить ему, что это нужно не мне, а флоту. Вот он меня сейчас и шпынял, намекая на мои же сказанные когда-то слова о том, что каждый должен заниматься своим делом и что содержать армию — это дело государства.
— Слушай, а может, слегка того, притормозим военные программы? — невинно поинтересовался Кац. — Ну с кем нам сейчас воевать-то? Отношения с французами — отличные, с англичанами — наладились, с немцами — более-менее, а больше нам никто не страшен. Те же турки или австрийцы для нас сейчас не противники.
Я скрипнул зубами. Ну куда Яков лезет? Ну какого хрена?
— Яша, — ласково начал я, — а скажи-ка мне, друг милый, если… ну вдруг?.. у нас тут сейчас начнется обострение с австрийцами, немцы как, за них не подпишутся?
Кац скривился.
— А если у нас начнутся напряги с турками, то они точно останутся с нами один на один?
Он молча отвернулся. Я не стал продолжать — и так все было ясно. Предчувствие того, что мир прямым ходом движется к большой войне, уже висело в воздухе. И никакие телодвижения России устранить это не могли. Так что военные программы ни урезать, ни растягивать на более длительный срок было нельзя. Особенно армейскую реформу.
— Ладно, Яков, давай заканчивать, — вздохнул я. — Ничего мы сегодня больше не выжмем. И это… давай-ка прикинь наши резервы. Все запланированные проекты мы сокращать не будем, но если так, надо точно определить, на каких можно быстро получить отдачу, а какие будут окупаться долго. Прикинем, проведем селекцию… — попытался я задобрить своего финансового гения.
Но Яков меня мгновенно раскусил:
— Алексей, не ты ли сам говорил мне, что один человек, каким бы он ни был богатым, не может содержать страну?
Я поморщился. Ну да, было…
— А не ты ли сам говорил мне, что цель предпринимательства — прибыль? И только обеспечив стабильную прибыль, человек может задуматься над тем, как тратить получаемые деньги?
Я молчал. А что говорить — и это было.
— Так вот, я вынужден сказать тебе, что если мы возьмем на себя те проекты, которые ты непременно хочешь запустить, но которые не потянет казна, пусть даже это будут самые прибыльные из них, а также займемся теми проектами, которыми ты хочешь заняться сам, то, по моим прикидкам, мы в ноль съедим все наши запасы. Даже если продадим все американские активы и все активы в иных странах. Более того… — Яков замолчал, смерил меня ледяным взглядом и продолжил: — Шанс на хоть сколько-нибудь успешное завершение этих проектов мы имеем только в том случае, если не только пустим в дело все накопления нашего концерна, но и… — Он опять сделал паузу, а затем твердо закончил: — Все возможные активы, до которых сумеем дотянуться. Вообще все, понимаешь? То есть не только твои, но и мои, и Викентия, и Мефодия, и тех наших старших управляющих, которые решатся довериться тебе. И еще наделаем займов под залог твоих заводов. Причем, заметь, на хоть какую-то прибыль мы сможем рассчитывать только в том случае, если эти проекты, во-первых, будут доведены до этапа выхода продукции, и во-вторых, на их продукцию будет такой уровень спроса, который полностью покроет все издержки. То есть они не будут остановлены на этапе строительства или просто не растянутся на значительное время из-за каких-нибудь препятствий — от резкого взлета цен на стройматериалы и продукты до кризиса, войны или мора. Ты можешь быть в этом уверен? Подумай…
Весь вечер после этого разговора с Кацем я просидел в кабинете, черкая листы бумаги и складывая цифры столбиком. По всему выходило, что Яков прав: я слишком замахнулся. Но, ёшкин кот, как же все было в строку! Если вдруг — ну вдруг? — войну удастся оттянуть хотя бы до того же 1914-го, то большая часть проектов уже заработает и, соответственно, начнет приносить деньги. А кое-какие и вообще вследствие этой самой войны должны будут принести барыши покрупнее, чем в мирное время. Но даже если война начнется и ранее, скажем, в 1912 году, всё, по-моему, будет обстоять не так страшно, как представлял себе Кац. Да, весь финансовый резерв мы к тому году точно подъедим, да и с кое-какими американскими активами придется расстаться, зато у нас образуется столько заделов, что потом, по окончании войны, мы совершенно безболезненно проведем демобилизацию. Да и во время войны будет чем занять пленных, если они появятся.
Но главное было не в этом, а в том, что, если нам удастся в обозримые сроки, то есть где-то до 1920 года, ввести в строй все запланированное, ни о какой индустриализации России и думать не понадобится. Впрочем, она в той истории, что здесь знал только я, потребовалась не столько потому, что царская Россия была столь уж отсталой, сколько потому, что за время революции и Гражданской войны мы потеряли до восьмидесяти шести процентов всего промышленного потенциала и от семидесяти до девяноста процентов квалифицированных кадров. Ну надо же, какие молодцы большевики! Сначала, вцепившись во власть, до основания разрушили страну, а затем угробили еще порядка двенадцати-пятнадцати миллионов человек, чтобы через двадцать лет и на пятнадцатый год своего правления едва выйти на уровень того, что страна уже имела к 1913 году! Но вот бы вообще не допустить устроенного этими «строителями светлого будущего» двадцатилетнего провала. Потому что, если все у меня получится, мы к 1920 году не просто станем самой крупной экономикой Европы, но и почти допрыгнем до американцев. А то и обгоним их. Поскольку большую часть из тех одиннадцати миллиардов долларов, что ушли в САСШ из Европы во время Первой мировой в той истории, которая здесь была известна только мне, я собирался захапать себе. Причем и себе как предпринимателю, и себе как подданному и председателю Совета министров Российской империи… А если учесть, что в этом случае после окончания Первой мировой войны, при условии, что она окончится для нас более удачно, чем в прошлый раз, в наше почти полное распоряжение попадут такие рынки, перед которыми Латинская Америка, на жестокой колониальной эксплуатации которой как раз и поднялись САСШ, окажется мелким провинциальным базаром, то открывающиеся перед страной перспективы способны были заворожить любого человека с более или менее развитым воображением.
