луны, хлынувший в решетчатую раму свинцового переплета, немного успокоил раздраженные глаза Педро. Смаргивая остатки слез и вытирая лицо ноющей рукой, секретарь увидел, что мужчина бросил быстрый взгляд во двор, после этого отошел к противоположной стене и, коротко разбежавшись, вылетел во двор вместе с рамой.
Во дворе послышался крик: его явно увидела наружная охрана. Педро, всё ещё туго соображая, но желая посмотреть, как чужака схватят, подбежал к окну, не обращая внимания на леденящий сквозняк и льющийся в окно морозный воздух. И в это время там, во дворе, что-то вспыхнуло столь чудовищно ярко, что, схватившись за глаза, Педро потерял ориентацию и невольно опустился на колени.
В дверь приемной забарабанили, оттуда слышались голоса солдат, которые, рявкнув, перекрыл бас капитана:
— Открывайте! Открывайте немедленно! Я прикажу ломать дверь!
Все время, пока выбивали крепкую дверь приемной, секретарь так и сидел под льющимся из окна ледяным потоком, держась за голову и раскачиваясь. Ему казалось, что вместе с ним шатается весь дом. И что он ослеп навсегда.
Ко дню аутодафе город был слегка возбужден. К площади, где недалеко от помоста для инквизиции рабочие складывали поленницу хороших дубовых дров, окружая ее большими вязанками хвороста, народ начал стекаться с утра, норовя занять местечко получше. Слегка дымил разведенный в сторонке небольшой костерок. Возле него рабочие грелись, протягивая к огню натруженные руки.
— Что-то вы рано сегодня, сеньор Селестино.
— Так ведь, кум Ансельмо, ежели не подсуетиться, ничего и не увидишь. Не часто у нас этакое развлечение бывает. А за толпой стоять — только дыму нанюхаешься. Мне старая синьора Констеза сказывала, что ежели раздобыть прядь волос с головы еретика сожженного, да потом в святую воду окунуть и носить при себе, прямо на теле, то болезней никаких и не будет.
Толстяк Ансельмо неодобрительно покачал головой и, пугливо оглянувшись, шепотом спросил:
— Кум Селестино, что-то это как-то колдовством попахивает. Как бы чего не вышло…
— И нет тут никакого колдовства, не придумывайте! Даже святой отец мне говорил, что заказывал себе мазь от ревматизма на пепле из костра. Да и так, ежели рассудить, должно же честным христианам от еретиков что-то полезное доставаться?
— Ну, раз святой отец говорил, то, пожалуй, и нет в этом греха, — с некоторым сомнением в голосе согласился толстяк.
Чуть в стороне от беседующих торговцев стояли два купца посолиднее. И морды потолще, и одежда получше.
— Вы, почтенный Фаустино, заметили, что стражи сегодня нагнали со всего города?
— Заметил, соседушка. Видать, опасаются чего-то святые отцы.
Одного из купцов за рукав подергала жена, такая же дородная, как и он, и что-то зашептала на ухо.
— Помню, помню, — недовольно буркнул тот. — Сказал же: куплю. Значит, куплю.
Народ все прибывал и прибывал, толпа уплотнялась, женщины судачили все громче и громче, где-то уже возникла ссора из-за места и, наконец, под крики вооруженной охраны, людское море начал прорезать клин.
Во главе с мечами наголо шли трое мужчин из городской стражи. Повозку с еретиками окружало еще десяток солдат городской охраны, вооруженных до зубов. Рядом, монотонно читая молитвы о спасении грешных душ, шагал инквизитор. В телеге, на соломе, везли двоих: похоже, отца и сына. Оба бриты наголо, оба в серых рубищах и оба дрожат от холода.
Гул в толпе становился все насыщеннее. И, наконец, его прорезал истеричный женский крик:
— Они это! Они виноваты! У соседей ихних дочка тадысь померла — кровь детскую ироды эти пили по ночам! А как их забрали святые отцы, так Осподь и смилостивился — младшенькая на поправку пошла!
Толпа забурлила, раздались отрывистые крики: «В огонь их! В огонь!». В пленников полетели запасенные тухлые яйца, комки раскисшей грязи с мостовой и даже ледышки. Кто-то попал старику в лицо, и тот, и так едва сидящий, завалился на гнилую солому.
— Молодой-то, хорошенький какой! Черноглазый… Жалко ведь…
Толпа слегка притихла, и чувствовалось, что многие рассматривают сейчас приговоренных не только с любопытством, но и с какой-то жалостью.
На помост для высокородных тем временем выходили высокие церковные чины. В толпе бурно обсуждали, кто есть кто. Торговцы оценивали стоимость облачения, женщины восхищались красотой серебряных и золотых крестов. Невысокий сухонький старик, вокруг которого суетились все эти люди, единогласно был признан Томасом Торквемадой.
Как только старец встал к краю помоста и благословил толпу, один из его помощников начал громогласно зачитывать длинный перечень грехов смертников.
Толпа притихла, стараясь запомнить побольше, чтобы потом было что обсудить.
С телеги принесли три толстых книжных тома в богатых обложках и выложили поверх дров, развернув, чтобы плотный пергамент быстрее схватился огнем, а один из инквизиторов добавил сверху непонятный предмет. В толпе заговорили о том, что это у евреев для ритуалов богомерзких используется.
Идти сам старик не мог. То ли ноги отказали, то ли были сломаны, но он, постанывая, болтался между двух дюжих святых отцов, которые и доволокли его до поленницы. Старик громко стонал и молил о пощаде. Между тем помощники привычно и ловко привязали его с сыном к толстенным столбам, торчащим из сложенной поленницы. Седой приговоренный плакал. По морщинистому лицу, смешиваясь с кровью и грязью, сбегали мутные капли старческих слез, в то время как более молодой еврей что-то торопливо бормотал себе под нос.
— Смотрите! Смотрите! Не иначе, дьявола призывает! — настроение в толпе снова поменялось.
Впрочем, от толпы уже ничего не зависело.
Закончив читать перечень грехов приговором, инквизитор оглянулся на Торквемаду и, получив подтверждающий кивок, махнул рукой подручным. Трое в плащах с капюшонами почти синхронно сунули приготовленные факелы в горящий костерок и начали поджигать поленницу с разных сторон.
То, что произошло дальше, все очевидцы описывали совершенно по-разному.
Откуда-то из-за толпы в сторону окруживших помост и костер солдат полетели камни. Тут показания очевидцев сходились. Но дальше…
Камни взорвались одновременно, как при стрельбе из пушек. Гром был так страшен, что пригибал зрителей к земле, многие не могли встать, часть наблюдателей была смята разбегающимися, а еще одна часть людей утверждало, что кроме грома, они собственными глазами видели еще и ослепляющие молнии.
Больше всего досталось охране: многие солдаты обмочились… Выстрелить в сторону откуда летели камни, успели только двое. Одной из стрел ранило того самого толстяка Ансельмо, вторую потом нашли торчащей из двери дома на краю площади.
Только двое человек из присутствующих на площади, кто при первом взрыве с испугу закрыл глаза, смогли рассказать следующее: «Кто смог, сбежал. А большая-то часть народу покатом валялась.
