Вместо ответа дед посмотрел на Марину, потом похлопал ее по плечу:
– Пошли, девочка! Самое главное у тебя сейчас впереди. А все остальное… Потом все остальное! Таругин! Немца тащи, твоя очередь! Вперед!
– На передовую все-таки? – засомневался на ходу уже Леонидыч. Хотя дед ему, вроде бы и сдал, командование, но летчик понимал, что авторитет унтер-офицера гораздо выше, и потому, даже с удовольствием, следовал за ним.
– Володя, если мы сейчас в тыл рванем – то уже не выберемся отсюда. Никогда и ни за что! – проговорил дед уже на бегу, тяжело дыша.
К краю леса выскочили, когда начало темнеть. Передовая успокоилась – наши уже не долбили по высотке и фашисты тоже сидели тихо. То ли ужинали по режиму дня, то ли просто не решались дразнить наших лишними передвижениями.
– Лежим, не шумим и внимательно слушаем!
– Есть, – отозвался политрук, тащивший немца последние пятнадцать минут. – Лежим и слушаем…
– Тихо-то как… – после паузы сказал Еж.
– Еж! Ты чего? Какая тишина? – спросила Маринка. – Пулеметы, вон долбят вовсю…
– Это тишина, Марин… Лех! Вини!
– М? – подал тот голос.
– А ты чего гитару с собой не захватил?
– Епметь… Вот еще гитары мне сейчас не хватает, – погладил Вини винтовку.
– Жалко… Спел бы. Вон звезды уже, видишь?
– Еж, ты пьян, что ли? Какая гитара, какие звезды?
– Песню хочется… Лех, спой, а?
– Еж! -после паузы сказал Вини. – Иди-ка ты на х… на хутор. Бабочек ловить.
– Заткнитесь оба, а? – подал голос политрук., но дед перебил его:
– А стихи знаешь?
– Не… Только песни… Я блюзы пою.
– Чаво?
– Ну, блюз это такая песня… Когда все плохо, на душе кошки скребут и поговорить не с кем.
Дед почесал бороду:
– Молитва, что ли?
– А? – не понял Вини.
– Когда плохо в теле – лечатся, когда на душе молятся. А поют – когда весело. Али нет?
– Хм… А вот так, если:
Над весенней землей тлеет дня пелена…
Здесь полвека назад рыла землю война.
Здесь полвека назад балом правила смерть.
Как безумный художник красит кровью мольберт.
Вот в воронке лежат – кости русских солдат.
И полвека спустя отдает их земля…
Отдает их земля.
Над болотами стелет предрассветный туман.
Здесь полвека назад щелкнул пастью капкан.
Обрубив сотни жизней, овдовив сотни жен.
И полвека рыдает Божья Матерь с икон…
Вот в воронке лежат – кости русских солдат.
И полвека спустя отдает их земля…
Над весенним костром греет руки закат
Может, завтра подымем больше наших ребят?
И полвека спустя свой последний приют
Души русских бойцов, наконец-то, найдут…
Дед помолчал. А потом сказал:
– Так молитва и есть… Стихи хорошие. Сердцем писал…
– Это не я, – ответил Вини, – Друг у меня написал. Тошка Сизов. Я не умею так…
В ответ засмеялся Леонидыч:
– Ну, надо же! Лежим тут… В сорок втором, на небо смотрим, пулеметы… Кто бы знать мог… Лешка Винокуров стихи читает! Обалдеть!
– Я аптечку потеряла… – вдруг грустно сказала Рита.
– Ну, блин! – ругнулся Еж – А вдруг у меня живот схватит?
– Немцам тебя отдадим тогда… В качестве биологического оружия.
– Да иди ты, товарищ младший политрук…
– Чтоооо?
– Ой, это не ты, что ли, Долгих сказал?
Леонидыч засмеялся, а потом спросил доктора:
– Валер, а ты куда смотрел?
Тот виновато развел руками, мол, не доследил… Некогда было.
– Кончайте базлать! Разорались на весь лес. Таругин!
– Я, товарищ командир…
– Вытащи этому…
– Метису! – встрял Еж.
– Чего?
– Ну метис… Как у Майн Рида – ни то ни се. Русский датчанин на службе Германии. Смешно же!
– Все бы тебе ржать только… – Танкист вытащи кляп, спросить хочу.
Таругин вытащил пилотку вместе с выбитым, вернее вбитым в рот Шальберга зубом.
Фон немедленно закашлял кровью.
– Не перхай, не перхай… – примирительно сказал дед. – Чего-то перхаешь-то?
– Что? – выговорил с трудом фон Шальберг. – Я вас не понимать…
– Не кашляй, говорю, на весь лес, а то остатки зубов в горло вобью.
– Я помогу!
– Ежина, ты когда молчать научишь свой рот, а?
– У нас демократия или чего?
И тут же получил кулаком под нос от Леонидыча.
Дед на Ежа не обратил ни какого внимания, впрочем, как обычно:
– Константин Федорович?
– Ich fertee niht!
– Ишь чего… Не понимает он…
– Кирьян Василич! Дай-ка я попробую, – неожиданно подал голос Таругин.
– Давай!
– Слышь ты… Костя фон Шальбург…
– Ich fertee niht!
– Да мне это… Девочки, ушки! Малоебучий фактор – ферштеешь ты или нет. Сейчас мы тебя тащить будем. Через нейтралку, понял? А при любой попытке малейшего сопротивления тебя будем мало-мало резать. С ушей начнем, яйцами продолжим. Не смертельно, но очень болезненно и…. И безперспективно для будущего? Усек?
Русский датчанин кивнул.
– Понимает, надо же… Где твои бойцы сейчас породистые? Почему своего геройского командира не спасают?
– Не есть кому, геррр… Все есть на передофая…
– Не фига ты не русский, – Таругин поморщился. – Дать бы тебе сапожищем в еблище…
– Олег…. Успокойся. Все-таки дамы тут!
– Товарищ майор, дамы то того…. Дремлют!
– Буди тогда! Этому снова кляп. И ноги ему развяжите.
Таругин достал немецкий штык-нож и, глядя в глаза фон Шальбургу, перерезал ему веревки на ногах.
– Смотри, фон, вредить будешь – яйца отрежу и в сторону Германии им выстрелю, тварь. Ферштеен?
Тот попытался что-то сказать, но тут же получил пилоткой в рот. Старую – всю в крови и слюнях – Таругин побрезговал брать. Снял свою. И распорол звездочкой датчанину щеку. Не до уха, конечно. Но рот у эсэсовца чуть увеличился. Тот замычал в ответ от боли. Олег-танкист улыбнулся и похлопал штурмбанфюрера по здоровой щеке.
– Олег! Вытащи у него пилотку изо рта! Задохнется ведь! Нос-то сломан, похоже, – сказал доктор.
– Да хрен с ним… – ругнулся танкист, но пилотку все-таки вытащил и похлопал датчанина по плечу – Жив, скотина? Дышать можешь?
Тот снова молча кивнул в ответ.
– Погодите, мы же идиоты! – вдруг вскрикнул Еж, – Документы! Может это и не Шальбург?
– Шальбург не Шальбург… – буркнул дед. – Какая в задницу разница.Фюрер и есть фюрер. Хоть штурм, хоть бан. Главное офицер ихний.
Таругин охлопал фашиста по карманам:
– Ага… Есть!
Он достал из нагрудного кармана фрица книжицу размером с ладонь и в несколько страниц толщиной:
