видимо, поторопился.
Он открыл ящик письменного стола и извлек оттуда Сашин дневник.
Открыл, видимо, на записи о Перовских. Перечитал.
Саша точно помнил, что нарисовал только родословное древо с примечаниями. Софья Львовна есть, но в числе прочих. Ему совсем не хотелось портить девчонке жизнь раньше времени. Все еще десять раз может измениться. Он даже не был уверен, что это та самая Перовская.
— Ну, хорошо, бери! — сказал царь.
И протянул дневник.
Обнял на прощание, и это было прямо очень в кайф.
Саша шел на гауптвахту, и даже темный коридор казался светлее, Малый Фельдмаршальский зал был и вовсе залит солнцем, Ея Императорского Величества лестница не хуже парадной Иорданской, а форма лейб-гвардии Конного полка — просто великолепной, хотя от ее вытянувшихся по струнке обладателей почему-то хотелось держаться подальше.
В караульной гренадеры играли в карты. При появлении Саши колода была немедленно собрана и куда-то исчезла. Солдаты начали подниматься на ноги.
— Сидите! — сказал он, не понимая, как правильно обращаться. — Я хочу только взять мой словарь.
Пожилой гренадер Илья Терентьевич усмехнулся в усы.
— Простил государь? А то просто сияете, Ваше Высочество.
— Да. Но в какой-то момент мне казалось, что отправит обратно. Обошлось! Но чего мне это стоило! Допрос на ногах, из которого половина на французском, которого я не знаю ни хрена.
— Судя по вашим книгам, немного знаете, Ваше Высочество, — улыбнулся унтер-офицер Егор Иванович.
— Одна из них словарь. Человек, который читает со словарем, как раз ни хрена и не знает. Ребята, есть попить что-нибудь? «Ребята» — нормально?
— Да, — улыбнулся пожилой солдат. — Квас.
— Давайте! Нет ничего лучше кваса!
К квасу ему налили тарелку щей с ломтем черного хлеба.
Это было очень кстати, поскольку к папа́ его увели как раз перед обедом.
— А за что вас, Ваше Высочество? — спросил старый солдат.
Саша задумался на тему бесперспективности политических дискуссий с представителями народа и о том, что для дворцовой охраны Конституция — это наверняка супруга дяди Константина Николаевича.
— Если кратко, язык мой — враг мой, — сказал он. — В общем, за слова.
— А я так и подумал, — сказал Илья Терентьевич.
— А что за слова? — все-таки полюбопытствовал унтер-офицер.
— А, чтобы знать такие слова, надо долго и упорно учиться, — усмехнулся Саша. — Они в французских книжках писаны. Декабристы действительно здесь сидели?
— Этих преступников государевых не застали, — сказал солдат. — А батюшка ваш бывал.
— Обалдеть! Серьезно? За что сюда загремел папа́?
— При государе императоре Николае Павловиче, — солидно пояснил пожилой гренадер. — За ошибку. Опозорился во время парада, проскакал галопом вместо рыси.
— Крут был государь Николай Павлович, — заметил Саша. — И на сколько за это?
— На три дня.
— Ну, учитывая принцип соразмерности наказания, мне обижаться не на что. Семейная традиция, однако. И место историческое: мемориальную доску надо вешать.
— Что вешать, Ваше Высочество? — спросил гренадер помоложе.
— Мемориальную доску. Берется доска, вот такая…
И Саша показал руками размер доски.
— Лучше белого мрамора, — пояснил он. — И высекается на ней золотыми буквами: «В лето господне такое-то, с такого-то по такое-то число, государь император всероссийский Александр Николаевич сидел на этой гауптвахте, будучи цесаревичем».
Гренадеры вежливо улыбнулись.
— Я серьезно, — сказал Саша. — Лет через 25 точно повесят, попомните мое слово, если только место не забудут. А, сколько папа́ было лет?
— Столько же, сколько вам, Ваше Высочество, — сказал Илья Терентьевич. — Или чуть больше.
— А «Георгий» у вас за Крымскую, Илья Терентьевич?
— Нет, за русско-турецкую. Осада Карса.
Хоть не за Венгерскую! Все-таки попытки дать автономию грекам и сербам всегда казались Саше достойнее подавления восстаний.
— У нас все о них мечтают: и Володька, и даже Никса, — заметил Саша. — Хотя Никсе больше к лицу с французскими посланниками разговаривать, чем в атаку водить. Ну, может, по одному и заработают.
— Вы точно заработаете, Ваше Высочество, — заметил молодой.
— Я-то с чего? Только языком болтать умею. На гауптвахту наболтать — это легко. А на Георгия не наболтаешь.
Саша покончил со щами.
— Спасибо! — сказал он. — Ненавижу французскую кухню. Еще бы борща украинского, да с чесноком…
— Это можно, — сказал молодой.
— Не сейчас. Когда будет, зовите. Так могу я книгу забрать?
Илья Терентьевич кивнул молодому гренадеру.
— Федя, сходи.
Ситуация Саше не совсем понравилась. Вряд ли Федя будет искать конституцию под матрацем.
И Саша поднялся из-за стола.
— Я с вами схожу.
Отказать ему не посмели, и уже через пять минут открывали дверь камеры.
Библия, словарь и письменный прибор лежали на столе, Федя стоял в дверях.
Саша подошел к кровати.
Императору донесут, конечно, но оставить черновик здесь казалось худшим вариантом.
И он поднял матрац. Там было пусто.
— Здесь были бумаги, — сказал он. — Федя, вы ничего не находили?
— Нет. Что-то важное?
— Не особенно. Государю этот документ известен.
Ну, пусть пеняют на себя! С них и спросят, если взяли, подумал Саша.
И забрал словарь и ящичек с чернилами и перьями.
Возле учебной комнаты он столкнулся с Никсой.
— Кого мне благодарить за мое освобождение? — спросил Саша.
— Елену Павловну.
— И тебя?
— Отчасти. Я ей послал твой опус.
— Из тебя просто отличный сюзерен, Никса! Сразу начинаешь выполнять обязательства.
— Не преувеличивай, ну, не стал бы он тебя там до скончания века держать.
— Там каждый день не то, чтобы за год… Все-таки кровать и чистое белье. Но за месяц точно.
— Посмотрим, какой ты вассал.
— Никса, я вот тут подумал… У нас ведь народ присягает царю, да?
— Да.
— А царь присягает народу? Это же взаимные обязательства. Ну, там: просвещать, защищать, быть справедливым, вытаскивать из тюрем сопредельных государств.
— Николай Павлович ввел обычай трижды кланяться народу с Красного крыльца. А насчет присяги… гм… это подразумевается.
— Я раньше считал, что преамбулы к конституциям — это одно словоблудие. Поэтому у меня конституция без преамбулы. А сейчас что-то усомнился.
— Да, пойдем, кстати, о твоем произведении поговорим.
— Ты прочитал?
— Конечно. Даже оригинал. До того, как решился дать Рихтеру переписывать.
Говорили в корабельной. Той самой комнате с моделью яхты, шведскими стенками, канатами и чучелом медведя.
Встали у окна, рядом с яхтой.
— Ты все-таки отменил смертную казнь, — сказал Никса.
— Издеваешься? Отменил! Папа́ уже положил мой труд под сукно. Так что оставь надежду. Спасибо, что на каторгу не отправил.
— Саш, ну кто тебя на каторгу отправит? Ты же ее не на Сенатской площади зачитываешь.
Саша пожал плечами.
— В «Уложении» Николая Павловича и сейчас смертная казнь только за политические преступления. Что очень прогрессивно, между прочим. Впереди Европы всей. Ну, кроме Бельгии, где ее вообще нет. Ну, вот
