подумай, Никса. Есть два человека. Один душегуб-разбойник, насильник, убийца детей — и для него нет смертной казни. И другой — наш политический оппонент, милый образованный молодой человек, которого так достало, что мы уже полвека не вводим конституцию, что он схватился за пистолет или сварил взрывчатку у себя в подвале, так что может и не убил никого: не успел, не рассчитал, промахнулся. А может и до пистолета с взрывчаткой дело не дошло, а был просто треп между Лафитом и Клико о конституции и революции. А мы его на виселицу. Это как, справедливо?
— Ну, знаешь! Это очень опасный молодой человек, особенно, если взрывчатку варит в подвале.
— Опасный. Но душегуб, скорее всего, так и останется душегубом. Были, конечно, исключения, вроде разбойника Опты, основавшего Оптину пустынь, но это редкость. А вот среди интеллигентных просвещенных революционеров — совсем не редкость. Посидит такой человек в Алексеевском равелине, подумает, почитает новости, снизойдет на него просветление, и он подумает: «Ой, Боже! Что ж я сделал-то! Ведь государь император Николай Александрович такой классный на самом деле, столько хорошего делает, такую правильную политику проводит, а я не видел полной картины, ничего не понял, хотел всего и сразу — и вообще дурак». Сколько я случаев таких знаю, ты не представляешь!
— Из будущего?
— Не только. Недавно была история с одним оппонентом Наполеона Третьего по имени Арман Барбес, приговоренным к пожизненному заключению. Так вот, когда мсье Барбес сидел в тюрьме, снизошло на него просветление относительно политики императора. Самому государю он об этом, конечно, не написал, гордость не позволила. Зато написал своему другу. Тюремная цензура, понятно, письмо перехватила и поднесла императору на блюдечке с голубой каемочкой. Наполеон Третий прочитал, прослезился, тут же простил автора и освободил его из тюрьмы. Кстати, это был уже не первый пожизненный срок господина Барбеса. Первый он получил еще при Луи Филиппе за то, что возглавил против него мятеж. Был приговорен к смертной казни, но помилован по ходатайству Виктора Гюго. А так, если бы не Виктор Гюго, он был уже 15 лет гнил в могиле, и не получил бы Наполеон Людовикович такого приятного письма.
Никса прыснул со смеху.
— Он Шарль Луи.
— Экий ты эрудированный, Никса.
— По-моему, бывший враг — не очень надежный друг.
— По-разному бывает. Иногда очень надежный, ибо не за страх, а за совесть.
— Саш, власть способна больше сделать для людей, если не ограничена конституцией.
— Очень хорошо тебя понимаю. Мне тоже иногда хочется поставить этот народ к стенке в полном составе и под дулами ружей загнать железной рукой к счастью. Ибо совсем же ничего не понимают, гады! Только потом может оказаться, что для них это и не счастье совсем, а один мрак и скрежет зубовный. И вообще у вас разные представления о прекрасном. Так что, может быть, лучше у народа спросить.
— Ну, есть же какие-то очевидные вещи, которые могут в парламенте заболтать.
— Для тебя очевидные. Очевидные для всех не заболтают. Более того, Никса, если у тебя будет личный авторитет — вообще мало что заболтают. Наполеон все плебисциты выигрывал.
— Все равно будет борьба партий.
— Борьба партий есть всегда. Просто, если нет парламента, она происходит под ковром, а если есть — ты хоть знаешь, сколько там у тебя монархистов, сколько республиканцев, сколько социалистов, и чего от них ждать. И парламент страховка от того, что к власти придет не такой замечательный просвещенный Николай Александрович, а какой-нибудь идиот. Которого иначе можно остановить только табакеркой. С парламентом он хоть дров не наломает, не дадут.
— Свободу слова, по-моему, ты написал лично для себя. Ты без этого умрешь.
— А как же? Политика — это отстаивание своих интересов. Кстати, можешь мне мой черновик вернуть? Его же Рихтер переписал.
— То, что он переписал, у Елены Павловны.
— Ну, дай переписать, я его тебе верну. Я в общем помню, но переписывать несколько легче, чем восстанавливать по памяти.
— У тебя не осталось экземпляра?
— Нет.
— Ты же сказал, что трижды его переписывал.
— Экий ты наблюдательный. Один список я оставил на гауптвахте, когда меня позвал папа́. А, когда вернулся за вещами, его там не оказалось.
— Папа́ знает?
— Нет. По крайней мере, я ему не говорил.
— Ладно, завтра.
Никса забежал на следующий день после церкви, ибо было воскресенье.
И отдал свернутую вчетверо бумагу.
— Бери!
Саша спрятал конституцию в карман.
— Ты знаешь, что о тебе болтают? — спросил Никса.
— Что я сочинил конституцию?
— Нет. Что ты говоришь унтер-офицерам «господа» и обращаешься к ним на «вы» и по имени-отчеству.
— Нет пророка в своем отечестве! А как мне еще к ним обращаться? «Эй, любезный»? У них там по четыре георгиевских креста. У меня так ни одного. Что я в жизни сделал? Учения не создал, учеников растерял, конституцию не продавил. Если бы мне кто-нибудь сказал: «Эй, любезный!», я бы на следующий день застрелился.
— Так это ты.
— Так как в моей конституции нет сословий, лучше заранее привыкнуть говорить солдатам «вы».
— Она пока под сукном. И неизвестно насколько. Они половину не поняли из того, что ты там говорил.
— Только половину? Это я старался быть проще.
Ответ от Кости Александр Николаевич получил только в конце января, когда Сашка уже почти неделю был на свободе.
В письме была приписка:
«Сегодня получил телеграмму, что Саша освобожден, но решил ничего не менять. Я очень рад».
Похоже, Костя видел в Сашке юного себя. В детстве Костя был шаловлив и упрям, так что адмиралу Литке приходилось часто его наказывать. И этот метод воспитания очень тяготил младшего брата. Сестра Олли считала, что Костю воспитывают неправильно, и излишние строгости подавляют его личность.
Бывало он целыми днями не разговаривал, настолько обиженным и озлобленным чувствовал себя от такого воспитания.
И теперь не хотел для Сашки такой же судьбы.
«Не надо! — кричало письмо. — Ты также подавишь личность своего сына, как Литке подавил мою».
Но было в письме брата и рациональное зерно. Александр Николаевич и сам замечал те самые детальки, которые складывались в странную мозаику. Все они по отдельности могли быть объяснены рационально, но из было слишком много. Царь вспомнил о том, как поднял из архива неподписанную конституцию дяди Александра. Как Саша вспоминал неопубликованные стихи, того же графа Толстого, как перечислил неизвестные романы петрашевца Достоевского.
Александр Николаевич предпочитал не перечитывать письма с Сашиными пророчествами, написанные во время болезни, это было больно. Но теперь он сделал
