— Сразу видно человека прямого и решительного, — одобрительно покивал я, переходя на русский. — Да вы кушайте, а то остынет. У меня отец недурно владеет языком Гёте, вот, и нахватался немного. А ваш сопровождающий из КГБ скоро продрогнет на свежем воздухе! Ну, пускай проветрится… Я не из чекистов, герр Вукович. Вербовать вас и учинять иные каверзы не намерен. Просто хочу помочь вашей стране избежать крайне неприятного события…
Услышав о «Дне Шакала», Вукович едва не подавился салатиком.
— Откуда вы это знаете? — выдавил он.
— Секрет, — я попытался растянуть губы в улыбке, но вышло плоховато. — Рядом с вами на диванчике лежит папка. В ней пакет с подробной информацией о будущем ЧП. Передайте его, пожалуйста, в Штапо.[9]
Нутро у меня трепетало и поджималось. Я осторожно влил в себя компот — не помогло.
— Ваши документы, гражданин, — грянуло с небес.
Я поднял голову, упираясь взглядом в добродушного милиционера, длинного как жердь. В вестибюле маячил давешний «топтун», делавший вид, что греется у батареи.
«Так, значит? Ла-адно…»
— Документы? — изобразил я легкое недоумение. — А зачем вам мои документы?
— Гражданин… — лицо у «дяди Степы» приобрело черты официальной строгости.
— Документы в пальто, — деланно засуетился я, мимоходом отмечая, как настороженность в Мартине борется с растущим доверием к странному информатору.
Неуклюже встав, я поплелся к вестибюлю. Сердце тарахтело, нагоняя адреналин, и вовремя. Взяв с места, я рванулся, обеими руками распахивая качавшиеся двери раздатки. Что здесь и как, подсмотрел утром — расхлябанная дверь служебного входа часто стояла распахнутой настежь, выпуская парок и лязганье огромных кастрюль.
Пролетев через кухню, я выскочил во двор и понесся к подъезду. Заливистое бурление милицейского свистка толкало меня в спину.
«Где ж ты, сверхскорость, зараза этакая!»
Я заскочил в подъезд, двумя прыжками добираясь до черного хода, и оказался в соседнем дворе. Шмыгнул в ближайшее парадное и понесся вверх, прыгая через три ступеньки. На четвертом этаже к люку в потолке вела металлическая лестница, сваренная из толстых арматурин. Я быстро долез до люка и, кряхтя, поднял увесистую крышку, сколоченную из толстых досок. Прислушался, унимая бурное дыхание. Дверь подъезда не хлопала, тревожа гулкое пространство, никакого шума погони не слыхать. Пронесло?..
Вынырнув на темном чердаке, я осторожно прикрыл люк, и мои ботинки погрузились в хрустящий керамзит. Где тут моя «шкурочка»? Вот она, брошенным тряпьем прикидывается… Достав куртку, я быстро оделся. Вынул из кармана шапочку, и лишь теперь вспомнил о маске.
Осторожно отодрав липкий пластификат, вытерся платком, снял парик и погримасничал, возвращая тонус мышцам лица. Все, помолодел.
Пыхтя, я зарыл улики в шлак и пошагал к северному скату крыши, подныривая под гладкие бревна стропил, обходя подпорные столбы и дымоходы — памятники печному отоплению. Пыльные банки, дощатые ящики, целые пласты старых газет, перетянутые шпагатом, трехногий венский стул… Чердак ждал мальчишек-«археологов». Пиратского клада они тут не сыщут, но… Возможны варианты.
Брезгливо стряхнув налипшую паутину, я отворил грязное слуховое окно — сразу пахнуло студеной свежестью. Терпеть не могу высоты…
Осмотревшись, вылез на крышу, опасливо ступая на снежную корку. Хлипкие перильца по краю ската не внушали доверия, и, приседая, я двинулся наискосок к пожарной лестнице, чьи железные завитки выступали над кровлей. Вцепившись в рифленый металл, стал спускаться — внутри все потёрпло, пугая тело падением. Перехватываясь, я завис на скучной плоскости брандмауэра, когда внизу грузной трусцой пробежал «дядя Степа», скрываясь под аркой подворотни. За ним, отмахивая свернутой газетой, несся деятель «наружки».
Оплывая страхом, я всхлипнул. Нет, ни один из преследователей не глянул наверх. Быстро спустившись, повис на нижней перекладине, и спрыгнул. Отряхнул перчатки и независимо двинул к некрашеному забору, забытому строителями. К широкой щели предприимчивый люд успел тропинку натоптать.
Вволю натешившись мерзким чувством отчаянной беспомощности, когда хочется наддать, а нельзя, хочется обернуться, а нельзя, я глянул за спину, лишь перешагнув истертую лагу — беленые известкой доски прибивали к ней гигантскими ржавыми гвоздями. Никого.
На подгибающихся ногах побрел к Метростроевской. Вышло у меня или не вышло? Мартин, вроде, подтянул к себе папочку, но поверит ли до конца? Поставит ли на уши Штапо и спецназ «Бад-Фослау»?[10] Узнаем во благовремении…
Вечер того же дня
Москва, Воробьевское шоссе
«Послеоперационное» время я провел бездумно и бессмысленно — просто бродил по Москве. Спускался в метро, прокатился на «Букашке» по Садовому, и лишь под вечер созрел для визита на «Мосфильм».
Наверное, я боялся свидания с Инной. Боялся, что отчуждение, звучавшее в ее голосе, проглянет воочию — и станет горькой действительностью. Вот и отодвигал влекущий — и пугающий момент.
Пройти на киностудию с Мосфильмовской улицы не получалось — строгий вахтер смотрел зверем на особь без пропуска. Но я же русский, а для русского не существует крепости, которую взять нельзя.
Я обошел огромный киногородок и выдвинулся к парадному въезду, фланкированному колоннами в духе сталинского ампира. Ворота стояли запертыми на замок, а главный корпус «Мосфильма» манил…
Следы на снегу, что вороватой «елочкой» уводили к монументальной ограде, обозначили слабину в обороне. Протиснувшись сквозь прутья, оказался внутри. А раз так, то я как бы свой, да и озабоченный вид помогал — никто меня не задержал, не взглянул даже на типа в расстегнутой куртке (шапку я стащил с головы и сунул в карман).
Студию полнили шумы на все октавы. Режиссеры, актеры, осветители с операторами и прочий киношный люд косяками ходил и бегал по коридорам и киносъемочным павильонам, спускался и поднимался по лестницам с этажа на этаж. Огромный, запутанный лабиринт!
Мне помогло послезнание — года за два до моего «попадоса» я гулял тут с экскурсией. В будущем на «Мосфильме» мрачнела тишина, по корпусам расползалось запустение…
«Этого не будет!» — пообещал я себе. Вдохновился, и зашагал к павильону номер тринадцать. Осторожно войдя, прошел между декораций стен в обоях. Лампы под высоченным потолком горели через одну, сливая приглушенный свет. И никого.
Раздумывая, не позвонить ли мне «Зоте», не напроситься ли в гости, я расслышал приятный мужской голос, бархатистый и обволакивающий. И тут же хрустальным колокольчиком зазвенел смех Инны. Я содрогнулся, меня будто током шарахнуло.
Скрадом продвинулся к следующей декорации. Вентиляция колыхала шторы на фальшивом окне, и я заглянул в щелочку.
Самая обычная комната в малогабаритной квартире — «стенка», телевизор, стол, ваза с цветами, в углу торшер и пара кресел, напротив телика — диван. На диване сидели в обнимку двое — Инна и смутно знакомый парень лет двадцати пяти с блестящими, словно мокрыми после душа волосами, гладко зачесанными назад. Броская, мужественная красота его лица навела меня на мысль, что парень — актер. Где-то я его уже видел, то ли в эпизодах, то ли на вторых ролях. Под заношенными джинсами и простенькой фланелевой рубашкой играли накачанные мышцы, а капризный рот то и дело преломлялся сладкой улыбкой.
Инна в красно-белом платье сияла, ее глаза сверкали, а яркие губы изгибались и мило, и зовуще. Парень проворковал что-то отвязное, наклоняясь к ней, а Хорошистка даже не подумала уклониться или оттолкнуть приставалу.
— Олежек, — томно затянула она, — ты такой ненасытный! Мы же утром…
— То утром, — перебил ее Олежек, торопливо расстегивая платье, — а то вечером!
Я замертвел, впервые увидав голую грудь Инки — большую, круглую, с набухшим соском, похожим на крупную малинку. Вот только не моя ладонь вминала ее атласную туготу, а загорелая, уверенная пятерня этого актеришки.
Девушка застонала, и подалась парню навстречу, приоткрыв дивный ротик, а ее рука уже теребила молнию на джинсах…
