парим в волнах эфира —
В час, когда тревоги мира
Отравляют сон людской…
Очень ведь похоже…
— Не совсем, — проговорил Грот. — Кстати, в чем отличие?
— Конфликт другой, — сказал Саша. — У Гете и Жуковского, который его переводит, конфликт с силами природы и страх перед ними. Лесной царь Жуковского, точнее король эльфов — это воплощение смерти, и все его слова — то ли обман, то ли бред больного ребенка. В моем сне этого мотива вообще нет. У меня конфликт человека с обществом, где слишком много горя, а не с природой. Природа — это спасение. Это красота и покой, так что может и стоит вслед за прекрасной феей сбежать.
— Вам ближе стихи из вашего сна…
— Конечно. Это стихи другой эпохи. С природой можно справиться. Детскую смертность одолеть, болезни научиться лечить и даже предсказывать землетрясения. А вот с самим собой человеку еще долго трудно придется. Рукотворные трагедии — войны, преступления, социальная несправедливость — могут показаться непреодолимыми. Хотя, думаю, автор стихотворения из моего сна просто не дожил. Если проблема не решена — это не значит, что решить ее невозможно. И это не значит, что единственный выход бегство. Если ты убежишь от мира — ты уже ничего в нем не сделаешь. Так что не бойтесь за меня, Яков Карлович.
— Вы, кажется, верите в человечество…
— Наивно, да? Вы знаете, я где-то видел график: зависимость количества насильственных преступлений от времени в Европе. Так вот, оно планомерно уменьшается, причем давно, уже несколько столетий, с четырнадцатого века. Хотя должно бы увеличиваться, ведь чем ближе к нам, тем информации больше. А все наоборот. И никто не знает, почему, одни гипотезы. Мне кажется, это просвещение. Первые университеты появились.
— Я об этом не слышал, — заметил учитель. — Но очень оптимистично звучит. А первые университеты появились раньше: Болонья — 11 век, Сорбонна — 12-й.
— Два университета погоды не делали. Десять, хотя бы. Я не помню, откуда я это взял, но точно не с потолка. Может быть, можно восстановить эту зависимость, но это предмет для исторического исследования. Кстати, не знаю, верно ли для России, но не думаю, что мы так уж оригинальны.
— С четырнадцатого века? — проговорил Грот. — Это начало раннего Возрождения.
— Так просто? Думаю, что вы правы. Тогда у нас века с восемнадцатого. Что можно считать русским возрождением?
— В искусстве — немного раньше, 17-й век. Но до Петра в России не было ни семьи в истинном ее значении, ни школы. Женщина была рабой и затворницей. Большинство русских не получало никакого образования и переходило во взрослую жизнь прямо из детской, в полном умственном и нравственном несовершеннолетии; даже не все бояре умели читать. Высшие сословия мало отличались от низших, учить было некому: иностранцев избегали как иноверцев; все от них исходившее считалось богопротивным. Книг почти не было; а те, которые читались, не могли доставлять ни большой пользы, ни особенного развлечения. Невежество, праздность, пороки порождали разбои и убийства, так что в самой столице не было полной безопасности. Редко кто не был заражен суеверием, верой в порчу, колдовство, в дьявольские наветы, что опять влекло за собой преступления и разные ужасы. Так что, если и было уменьшение преступности — то только с Петра и в результате его реформ.
— То есть с вестернизации, — подытожил Саша. — Кажется, я найду в вас единомышленника, Яков Карлович.
— С вами стало очень приятно заниматься, — заметил Грот.
— Может быть, я даже вылезу из троек?
— Сейчас проверим, — пообещал Грот.
И устроил диктант по «Лесному царю».
Саша записал, старательно подписывая «еры» после всех согласных на концах слов и подтормаживая там, где возможна была «ять», чтобы вспомнить стихотворение про «белого беса». Грот милосердно не торопил.
Саша поразмышлял на тему, не надо ли где-то написать вместо «и» «и с точкой», то бишь десятеричное. Вроде нет.
И с некоторым внутренним трепетом отдал текст учителю.
Грот прочитал, вздохнул, покачал головой и сказал:
— «Ездок» с «ять».
— Но его там не было! — возразил Саша. — Я все выучил!
— Я вам еще одно продиктую, Александр Александрович.
— Хорошо, — смирился Саша.
— Дальше, — беспощадно продолжил Грот, — «Весь» через «ять». «Весь» через «е» — это «деревня».
Саша вздохнул.
— Этого там тоже не было.
— Просто запомните. В «греет» после «р» «ять».
— Ну, почему?
— Потому что во всех глаголах пишется «ять», кроме трех исключений: умереть, тереть, переть.
— Позвольте, я запишу, — попросил Саша.
— Конечно.
И Саша записал правило.
— «Ко мне» на конце «ять», — продолжил учитель. — Запомните в дательном и предложном падеже пишется «ять». Поэтому «в короне» на конце тоже «ять».
— О, Боже! — воскликнул Саша. — Яков Карлович, но ведь дедушка вообще писал без «ятей»!
— Это не то, в чем следует подражать великому государю, — отрезал Грот. — «Нет» пишется через «ять». В «белеет» две «ять»: и после «б», и после «л». «Оробелый» с «ять». Это отглагольное прилагательное.
Учитель исправил еще несколько похожих ошибок и посчитал исправления:
— Двадцать четыре ошибки в одном небольшом стихотворении.
— Может быть, всех «ездоков» считать за одну ошибку? — предложил Саша. — Их там четыре штуки.
— Это ничего не изменит, — сказал Грот. — Все равно: два.
— Но ведь в тех словах, что были в «Бледном бесе» я не сделал ни одной ошибки!
— Потому и не единица.
— Яков Карлович, клянусь, я поставлю на уши всех: папа́, Никсу, Академию наук, Московский университет, но этой мерзкой буквы больше никогда не будет в русской орфографии! Иначе гимназисты устроят революцию.
Грот усмехнулся.
— Посмотрим. А пока запишите:
Замешу посев в мерило,
Еду грех исповедать.
Медь, железо всех пленило,
Днепр, Днестр посещать.
Саша записал. Грот продиктовал еще четыре строфы в том же духе.
Проверил.
— Быстро схватываете, Александр Александрович, — заметил он.
И исправил еще несколько «е» на «ять».
— Глядишь, к совершеннолетию будете писать без ошибок.
— Я ее отменю раньше, — пообещал Саша.
Грот проигнорировал и задал написать эссе по «Лесному царю» и стихотворению из сна.
— Ну, примерно то, что вы мне рассказали, но подробнее. Не меньше, чем на три страницы. А «Лесного царя» выучить. И выучить стихотворение на «ять» и правила.
И Саша вспомнил свои школьные чувства, когда тебе задают три сочинения, двадцать задач и пару стихотворений наизусть.
До конца недели он еще успел поразить Сухонина своими решениями задачек Остроградского и объединить с ним усилия по двум оставшимся «неберучкам». Сергей Петрович сходу их решить не смог и взял тайм-аут. Зато пообещал принять у Саши экзамен за
