пришло. Но помни, чем дольше ты не осознаёшь своего предназначения, тем сильнее становится Брань. Если его вовремя не остановить — он вновь «заиграется» и пойдёт вразнос, как это уже не раз ужу было за тьму веков. Ты нужен всем нам, брат Чума.
Брань? Где-то далеко-далеко в голове, практически на самой грани восприятия возник образ весьма мускулистого воина, этакого «железного Арни», гарцующего на злобном жеребце цвета алой пролитой крови. Здоровяк играючи помахивал огромным мечом, по которому время от времени пробегали огненные всполохи. Только мне он был привычен под другим его именем — Война.
Неожиданно на улице раздалось громкое призывное ржание, от которого у меня отчего-то поползли мурашки по коже, а незнакомец в сильно поношенном плаще с капюшоном поднялся на ноги. Перед тем, как встать, он прикоснулся своими мертвецки холодными пальцами к моей руке.
Кисть мгновенно онемела — до полного бесчувствия, как будто я её основательно отлежал, или отморозил. Но вместе с тем, я почувствовал неожиданный прилив сил. Слабость, приковавшая меня к постели, практически исчезла. Что такого сделал со мной этот «незнакомец» по имени Смерть или Всадник на бледном коне, я так и не понял.
— Мне пора — дела не ждут! Но, мы еще увидимся, брат мой Чума, — произнес он напоследок и, опираясь на древко своего жуткого инструмента как на посох, пошел к выходу из избы. При каждом соприкосновении древка с половицами длинная и ржавая полоса металла подрагивала, издавая неприятный звук, от которого болезненно ныли зубы.
Я проводил его до дверей, пялясь в худую сутулую спину с узкими плечами. И только когда он исчез, смог вздохнуть с облегчением и расслабиться — встречаться с этим «братом» еще раз мне абсолютно не хотелось. Лучше я еще раз отобью атаку вражеского колдуна, чем выдержу минуту совершенно «необременительного» разговора.
После его ухода я вновь погрузился в какую-то прострацию, но на этот раз не от непомерной слабости, а, наоборот, я чувствовал, что мой организм восстанавливается стремительными темпами. И постепенно я провалился в крепкий и здоровый сон.
Разбудила меня Глафира Митрофановна, осторожно тронув за плечо:
— Просыпайся, Рома! Нашли мы твоего злыдня…
— И, как он? — Мгновенно сбросив сонливость, уточнил я.
— Ты был прав, — ответила мамашка, — плох нечистый. Совсем плох, — добавила она, не дрогнув ни единым мускулом. — В физическое состояние он перейти не может, и жизнь в нём едва-едва теплится… Акулинка подле него осталась — но помочь ничем не сможет!
Я вскочил на ноги, сбросив одеяло, при этом совсем забыв о том, что лежу под ним абсолютно голым. Поймав заинтересованный взгляд Глафиры, в очередной раз пробежавшийся по моему немного окрепшему телу (хотя взяться за него всерьез я так и не успел, похоже, что это «работа» дара), я не стал даже обращать на него внимания — привык за последнее время, а бросил:
— Одежда моя где?
— Так вот же, — Глафира указала на табурет, на котором недавно восседал мой бледный «братишка», продолжая откровенно на меня пялиться, словно оценивая, — ты её в подвале оставил, когда в оборотня перекидывался.
— Спасибо! — Я быстро натянул на себя исподнее, штаны с гимнастеркой и стремглав кинулся из избы следом за мамашкой, показывающей дорогу.
Она привела меня в небольшой запущенный фруктовый сад, в котором я за всё время нахождения в Ведьминой балке и не удосужился побывать. А год явно выдался урожайным — ветви деревьев гнулись от груш, яблок и других фруктов, которых даже на земле валялось видимо-невидимо. Но нам сейчас явно было не до этих прелестей.
Акулинку я заметил у подножия старой и толстой яблони, приствольный круг которой был весь усыпан спелыми плодами. Девушка сидела на траве, подтянув под себя коленки и, что-то тихо нашептывая, словно бы гладила ладошкой пустое место. Другой бы на моем месте подумал, что свихнулась, бедная, воздух гладить, но я-то знал, как обстоят дела на самом деле.
Уже подбегая к девушке, я переключился на своё ведьмачье зрение, позволяющее видеть ауры не только людей, но и других живых существ. В том числе и нечисти. И то что я увидел, мне совершенно не понравилось. Аура злыдня едва мерцала, вспыхивала и гасла, словно светлячок в летней ночной темноте. Похоже, что Лихорук действительно отдал мне слишком много сил.
— Рома! Ромочка… — Акулинка подняла ко мне своё залитое слезами лицо. — Ты же спасешь его? Не дашь погибнуть…
— Конечно спасу, товарищ Красавина! — Я ободряюще улыбнулся девушке. — А ты иди к маме, чтобы не мешать…
Акулинка беспрекословно поднялась и отошла. А я присел возле «невещественной субстанции» (хрен его знает, как еще назвать такое состояние нечисти) злыдня и попытался до него «достучаться». С уменьшением расстояния наша связь усилилась, и был реальный шанс пообщаться с Лихоруком хотя бы мысленно.
«Ты как это, дружище, до такого состояния себя довёл?» — с изрядной долей бодрости ментально «телеграфировал» я.
«Не рас-сш-шитал с-сил Лих-хорук… С-спас-сти тоф-фариш-ша Ш-шуму ош-шен х-хотел…» — Донесся до меня едва слышный мысленный посыл нечисти. И если бы я не находился рядом, я мог его и вообще не расслышать. «Мощностей» у моего одноглазого друга и не осталось совсем.
«Ты ведь мог этого не делать, старина, — ну, не мог я его об этом не спросить. — Зачем?»
«Ты перф-фый, х-хто меня тоф-фриш-шем нас-сф-фал… ниш-шех-хо не требуя ф-фс-самен… Лих-хорук с-са тебя х-хотоф-ф ум…» — Мыслеголос злыдня неожиданно совсем затих, а его призрачное тело начало стремительно развеиваться как утренний туман под восходящим жарким солнцем…
Бледнеющая на глазах аура злыдня стала напоминать разорванное решето, прорехи в котором стремительно расширялись. Её структура буквально растворялась в воздухе прямо на моих глазах, грозя исчезнуть с минуты на минуту.
— Э-э-э! Ты чего это удумал, братская чувырла! — заорал я одновременно во всех «диапазонах» — на ментальном и физическом уровнях. — Не смей умирать, Горбатый! Я тебе приказываю! Приказываю! Слышишь? Не смей!
«Прос-сти тоф-фариш-ш, — едва уловил я сквозь шум листьев над головой, — ш-шис-сн…»
Что хотел мне сказать Лихорук, я не расслышал, видимо даже на это у него не хватало сил. Но просто так отпускать на тот свет моего боевого товарища и друга, не пожалевшего отдать за меня самое дорогое, что у него было —
