на чужие мучения мне не хотелось.
Раздался крик, и я повернул голову. Два бревна, наверное, не столь хорошо прикрепленные, оторвались и придавили одного из несчастных. Бело-зеленый подошел, взглянул на него и сказал:
– Не жилец.
После чего ножом перерезал ему горло. Нью-гемпширец возмутился:
– Третий уже за два дня. Ты с ними поосторожнее, Даффи.
– А кто его лечить будет? Да и кормить дармоеда придётся, пока он в лазарете. Нет, лучше так.
«Русалка», пардон, «Сирена» оказалась красивым двухэтажным зданием – наверное, раньше здесь останавливались купцы побогаче. Снизу находился большой обеденный зал с деревянными резными панелями на стенах, а у входа за небольшим письменным столом из сосны, абсолютно не подходящим к интерьеру, сидел скучающего вида субъект в такой же бело-зелёной униформе с сержантской «елочкой» на рукаве.
– Чего надо? – не слишком приветливо спросил он. – Здесь только для офицеров колониальных войск.
Я без лишних слов протянул ему бумагу от Монктона. Тот прочитал её, чуть скривился, пошуровал у себя в конторке и выдал мне ключ:
– От восьмой комнаты. Пойдёшь по лестнице и налево. В шесть часов ужин, – и он указал на огромные напольные часы в углу, которые показывали около половины пятого.
– Так темно же будет!
– Про масляные лампы слыхал? У тебя в комнате тоже есть. Вот только смотри не устрой пожар, а то знаю я вас…
Я проигнорировал очередной выпад в свою сторону:
– А помыться здесь где-нибудь можно?
– Помыться?! А это тебе зачем?! Вон там бочка с водой, можешь себе плеснуть на руки, если уж очень надо. А нужник во внутреннем дворе.
Когда я поднимался наверх, я услышал, как он чуть слышно произнёс: «Проклятая деревенщина». Я не обиделся – в следующий раз мы если и увидимся, то по разные стороны баррикад.
Комната оказалась на одного – ага, будут офицеры ночевать с какой-то «деревенщиной»… Топчан с тоненьким матрасом, набитым соломой, – скорее всего, та кровать, что здесь стояла раньше, теперь у господ офицеров из метрополии – вон на дощатом полу следы от ножек. Ни шкафа, ни стола, ни стула, хотя и здесь следы на полу имелись – явно все отсюда забрали. Да, ещё разбитый умывальник на стене – господа колониальные офицеры его неплохо так оприходовали. Даже умыться особо нельзя, а уж помыться… Эх, как я привык к баням – их теперь в Порт-ля-Жуа несколько, и я хожу туда как можно чаще, когда я дома.
Ну что ж… Пока было ещё светло, я зажёг с помощью кресала лампу – к моему удивлению, масла там было немало – сел на топчан и неожиданно для себя вздремнул.
Проснулся я, когда на улице было уже темным-темно. Хотел наскоро умыться и вспомнил, что нечем. Побежал вниз – ужин был в разгаре, и тот самый сержант, посмотрев на меня, сказал назидательно, показав на часы:
– Шесть часов – это когда маленькая стрелка показывает вниз, знаете ли.
Но еду мне выдали, и я сел за небольшой столик в углу – вряд ли кому-нибудь из офицеров бы понравилось, если бы я присоединился к нему. И я принялся за еду. Мясо было весьма жестким, а капусту, такое впечатление, варили гнилую. Разве что хлеб и пиво были пусть не лучшего качества, но вполне съедобные. По сторонам я не глядел, зато слушал.
– Ну и как продвигаются стены, лейтенант? – голос принадлежал человеку явно более высокого звания.
– Эту почетную обязанность я спихнул на лейтенанта Мак-Мёртри, господин капитан. Строят потихоньку, вот только каждый день гибнут или калечатся все новые акадцы, а Монктон не понимает, что чем их меньше, тем медленнее идет работа.
– А ты не заметил, что то, что мы строим, никому особо не поможет?
– Вы о том, что на южном участке стены возводятся не только без оружейных портов, но и без бойниц? Но ведь подполковник считает, что русские обязательно ударят по воротам. А там сосредоточена почти вся наша артиллерия.
– А ты слыхал, как русские победили нас под Мононгахелой? Они не идут в лобовую атаку, они тебя обходят – и стреляют на расстоянии, причем весьма метко. То ли у них оружие лучше, то ли стрелки, но мне кажется, что и то, и другое.
– Но так воюют индейцы и прочие дикари, господин капитан, белым людям такое не пристало!
– Есть такое выражение, лейтенант, «все честно в войне и в любви» [105]. Впрочем, для тебя, наверное, любовь – это визит в бордель? Типа того, где «трудятся» акадки в соседнем здании.
– Вернусь в Портсмут [106] и сделаю предложение дочери одного из соседей. Но пока я его не сделал, только бордель и остается.
– А потом получишь триппер или, что еще хуже, сифилис. И тогда жизнь твоя пойдет под откос. Впрочем, если русские не дураки, это произойдет и без борделя. Обойдут форт, подтащат свои пушки к стенам, там, где они глухие, и расстреляют их напрочь.
– Но и мы можем перетащить пушки…
– Которые установлены на стенах? Пока ты их перетащишь, русские уже захватят форт. Даже если мы это сделали бы заранее и даже подготовили для них лафеты – сам знаешь, их у нас хорошо если десяток-полтора, большинство пушек доставили без лафета – как из них стрелять, если стена глухая? Да и боеприпаса маловато, мы ждем корабля с порохом, ядрами и еще пушками, а где он? Должен был прийти уже давно.
– А подполковник Монктон об этом знает?
– Я ходил к нашему подполковнику Доти, он пытался переубедить Монктона, да куда там? Слушает он только краснокафтанников, и то не всех.
Я отнес тарелку, сходил за еще одной кружкой пива, и пока ее цедил, услышал и другие разговоры – все были в той же тональности. Ну что ж, все даже лучше, чем я думал.
1 (12) ноября 1756 год. Российская империя. Петергоф. Большой дворец
Императрица Елизавета Петровна
Через пять лет после моего рождения батюшка велел построить на берегу Финского залива небольшой дворец, напоминавший ему столь любимую его сердцу Голландию. Он назвал его «Монплезир», что в переводе с французского означает «Мое удовольствие». Батюшка по утрам выходил из дворца к самой кромке воды и в подзорную трубу разглядывал Кронштадт и корабли, идущие в основанную им новую столицу России – Санкт-Петербург. В хорошую погоду он прогуливался по Променаду – прибрежной террасе, вымощенной красным кирпичом.
Мне очень нравились эти места, а вот «Монплезир» не нравился. Я не любила сырой ветер, который дул с
