Журналист Марат, рупор всех недовольных, выступил с очередным предложением: единственный способ снизить цены – это повесить пару-другую бакалейщиков перед дверями их лавок.
– Он прав, черт возьми, – одобрил мой младший брат. – Н-не понимаю, почему парижане не восстанут и н-не сделают этого ч-человека диктатором.
Конечно же, нашу республику, за которую мы с такой надеждой полнимали тосты в сентябре, осаждали враги, они были повсюду, и вне ее, за границей, и внутри, в самом сердце.
После февраля я оставила всякую надежду узнать что-либо о Робере. Конвент объявил войну Англии и Голландии, и Робер, если он все еще находился в Лондоне, был не только эмигрантом, но, вполне возможно, и вел активную деятельность против собственной страны. Если это так, то он был не меньшим предателем, чем все эти тысячи наших соотечественников, которые в этот момент смертельной опасности для республики со стороны вражеских армий нашли возможным поднять восстание на западе, обрекая нас всех на ужасы гражданской войны.
Инициатором восстания было духовенство. Обозленные потерей привилегий, которыми они пользовались на протяжении многих столетий, конфискацией земель и прочей собственности, представители духовного сословия все эти месяцы обрабатывали крестьян, ловко играя на их суевериях и предрассудках. Крестьяне, инертные по природе, вообще не любят перемен. Они всегда с подозрением относились к декретам, выпускаемым Конвентом. Больше всего они боялись мобилизации, которая была объявлена на последней неделе февраля и согласно которой в армию призывались все здоровые неженатые мужчины в возрасте от восемнадцати до сорока лет, не занятые на жизненно важных участках работы.
Казнь короля и воинская повинность явились решающими факторами, которые заставили подняться крестьян, подстрекаемых не присягнувшими священниками и исполненными злобы аристократами. Начавшееся восстание распространилось со скоростью лесного пожара, хуже того, как заразная болезнь, поражавшая всех недовольных, всех потерявших по той или иной причине веру в революцию.
К апрелю весь запад – Вандея, Нижняя Вандея, Бокаж, Анжу, Нижняя Луара – был охвачен восстанием. Тысячи крестьян, вооруженных чем попало топорами, ножами, мушкетами и серпами, – двинулись на восток через Луару, ведомые вождями, исполненными неукротимой отваги, которым нечего было терять, кроме собственной жизни, предавая разграблению все, что попадалось им на пути. Поначалу она не встречали никакого сопротивления, разве что со стороны перепуганных жителей городов и деревень, из которых они уносили все, что только могли с собой захватить. Республиканские армии были сосредоточены на границах, отражая нападение союзных войск; свободными были только немногочисленные подразделения национальной гвардии, им-то и предстояло оказать сопротивление грозному движению с запада.
Мятежники с триумфом двигались на восток, окружили Нант, продвинулись к Анжеру и Сомюру, гоня перед собой пленных и беженцев; тут же в фургонах ехали женщины и дети – семьи крестьян, а также жены и любовницы бывших аристократов; вся эта масса далжна была существовать за счет страны, через которую они двигались, грабя и уничтожая все на своем пути.
Богу известно, мы ненавидели захватчиков-иностранцев – союзные войска и эмигрантов, по наущению которых они вторглись в нашу страну, но вандейцев, как стали называть эту армию мятежников, мы ненавидели еще больше. Лицемерие их военного клича "За Иисуса Христа!" и знамена с изображением "Священного сердца", которыми они размахивали, словно это был новый крестовый поход, можно было сравнить разве только с их жестокостью. Их путь сопровождался массовыми убийствами, значительно превосходившими по масштабу все то, что делалось в свое время в Париже. Жертвами их были патриоты в городах и деревнях, которые осмеливались им противостоять. Не щадили ни женщин, ни детей; живых людей бросали во рвы, наполненные трупами. Священников, присягнувших конституции, привязывали к хвостам лошадей и волокли по пыльным дорогам, где они находили свою ужасную смерть. Тут, наконец, мы и узнали, что такое "разбойники", которых так боялись в восемьдесят девятом году; это были не мифические бандиты, порождение пустых слухов, а самые настоящие, из плоти и крови. Роялистские лидеры, украшенные белыми орденскими лентами и белыми кокардами, гнали темную крестьянскую массу вперед, обещая им все новую и новую добычу и новые победы, а священники, которые двигались в арьергарде, призывали их к молитве перед каждым сражением. Стоя на коленях перед распятием на рассвете, проходя с боями по беззащитным деревням днем, пьянея от крови и побед к вечеру, эта победоносная, недисциплинированная, но отважная армия, состоящая из отребья и называющая себя "Божьими воинами", на протяжении апреля и мая двигалась к тому, что казалось им победой.
Это была борьба, как говорил мой брат Пьер, между "Te Deum"[37] и "Марсельезой", и в течение всего этого мучительного лета девяносто третьего года те, кто пели "Марсельезу", терпели одно унизительно поражение за другим.
Конвент в Париже, терзаемый разногласиями, царящими в его собственных рядах, поспешно вызывал с фронта генералов, перед которыми теперь встала задача подавления мятежа. И только после того, как удалось перегруппировать республиканские армии – это произошло в конце сентября, – наступил конец длинному ряду побед вандейцев. Робеспьер, который теперь властвовал в Конвенте и был одним и главных членов Комитета Общественного Спасения, оставался непреклонным в своем требовании: мятеж должен быть подавлен, чего бы это ни стоило. Он отдал приказ генералам пленных не брать и уничтожать их без всякой пощады.
Семнадцатого октября вандейцы потерпели сокрушительное поражение при Шоле в Мэн-и-Луар, где были серьезное ранены двое из их главных военачальников д'Эльбе и Воншам. Это было началом конца повстанческой армии, хотя сами они об этом еще не знали; и вместо того, чтобы отступить за Луару и укрепиться на своей собственной территории, они рванулись на север, намереваясь захватить Гранвиль, один из портов на Ла-Манше, поскольку англичане якобы готовили мощный флот, который должен был прийти к ним на помощь. Население Гранвиля, надо отдать ему должное, оказало мятежникам сопротивление, и в середине ноября началось долгое отступление к Луаре, во время которого республиканские армии теснили вандейцев со всех сторон.
У нас в Шен-Бидо работы почти полностью прекратились – хотя мятежники находились от нас достаточно далеко к западу, в Майене, а мы – на границе Сарта и Луар-и-Шер, – не было никакой гарантии, что их лидерам не придет в голову совершить бросок, в результате которого они окажутся в нашем департаменте. Мишель, так же, как и наши рабочие, все время находился в состоянии напряженного ожидания, и ему, капитану национальной гвардии в Пьесси-Дорен, не терпелось построить своих людей и бросить их в самую гущу схватки. Долг, однако, повелевал ему охранять и защищать деревню в случае, если ей будет грозить опасность; и хотя я понимала, что эта горстка рабочих мало что сможет сделать против тысячной армии вандейцев, если они повернут в нашу сторону, все-таки вид вооруженных людей, одетых в форму, марширующих на заводском дворе, придавал мне некоторую уверенность.
Жизнь снова приобрела для меня свою цену и свою прелесть – двадцать седьмого мая у меня родилась дочь Зоэ-Сюзанна, и ей исполнилось уже полгода. Пухленькая и здоровая, она с первого же дня своей жизни выказала больше жизненной стойкости и энергии, чем те две малютки, которых я потеряла, и матушка, приехавшая к нам на лето из Сен-Кристофа, предсказывала, что все будет хорошо. Пусть только вандейцев, наконец, разобьют, и тогда мы сможем успокоиться – те из нас, кто принадлежит к патриотам. Твердое правление Робеспьера, несмотря на то, что при нем сотни людей были отправлены на гильотину, включая королеву и бавшего патрона Робера, Филипа Эгалите герцога Орлеанского, не только спасло страну от поражения, но и сделало каждодневную жизнь простого народа более сносной благодаря законам максимума, ограничивающим цены на продовольствие, ходовые товары и рабочую силу.
В эту осень мы больше всего тревожились за Пьера с его семейством и Эдме. Вандейцы в своем броске на север к побережью, проходя через Лаваль, находились всего в девятнадцати лье от Ле-Мана, а месяц спустя, при отступлении, они снова проходили по тем же местам. Майен, Лаваль, Сабле, ла Флеш – каждый день мы узнавали новости о продивжении на юг этой армии мятежников, не подчиняющейся ни дисциплине, ни законам морали, сплошь зараженной дизентерией, отягощенной огромным количеством женщин, детей, монахов, монахинь и священников, которые тащились за повстанцами.
Во вторник тринадцатого фримера – или третьего декабря – мы узнали, что они подошли к Анжеру и собираются взять город в осаду. Жак Дюваль жил в это время с нами, и именно он привез эту новость из Мондубло, куда ездил на совещание с начальством.
