Перевод В.Салье
Однажды в июне 1844 года мадам Софи Дюваль, урожденная Бюссон, старая дама восьмидесяти лет от роду, которая приходилась матерью мэру Вибрейе, небольшого городка в департаменте Сарт, поднялась с кресла в гостиной своего дома в Ге-де-Лоне, выбрала из стойки в холле свою дюбимую трость, позвала собаку и направилась, как обычно по вторникам в это время дня, по короткой подъездной аллее к воротам.
Она шла бодро, быстрым шагом человека, не подверженного – или не желавшего поддаваться – обычным слабостям преклонного возраста; ее живые синие глаза – заметная черта ее в общем ничем не примечательного лица внимательно смотрели по сторонам, то вправо, то влево; она отметила, что нынче утром не разровняли гравий на аллее, бросила взгляд на не подвязанную должным образом лилию, увидела неаккуратно подстриженный бордюр клумбы.
Все эти огрехи буду в свое время исправлены, об этом позаботится ее сын, или она сама; ибо, несмотря на то, что Пьер-Франсуа исполнял должность мэра Вибрейе вот уже четырнадцать лет, и возраст его приближался к пятидесяти годам, он, тем не менее, прекрасно знал, что дом и все имение Ге-де-Лоне являются собственностью его матери, и что во всех делах, касающихся ухода за домом и его содержания, окончательное слово принадлежит именно ей. Это имение, которое мадам Дюваль и ее муж в свое время, на рубеже двух веков, приобрели с тем, чтобы поселиться там, когда они удалятся от дел, было невелико, всего несколько акров земли и небольшой дом; но это была их собственность, они его купили, заплатили за него деньги, что дало им право на статус землевладельцев, приравняв их, к великой их гордости, к "бывшим", к владетельным сеньорам, которые кичились тем, что распоряжаются землей по праву рождения.
Мадам Дюваль поправила вдовий чепчик, покрывающий пышные седые волосы, собранные в высокую прическу. Она еще не успела дойти до конца подъездной аллеи, как услышала давно ожидаемые звуки: звякнула открывшаяся калитка, потом она закрылась, и вот садовник – ему еще предстояло получить выговор, который был в одно и то же время грумом, посыльным и вообще выполнял все необходимые работы по дому, шел ей навстречу, держа в руках почту, принесенную из Вибрейе.
Почту обычно приносил ее сын мэр вечером, возвращаясь домой; но раз в неделю, каждый вторник, приходило особое письмо из Парижа, письмо от ее замужней дочери мадам Розио, и поскольку в жизни старой дамы это было самое драгоценное событие за всю неделю, она не могла дотерпеть до вечера. И вот уже несколько месяцев, с тех пор как супруги Розио переселились из Мамера в Париж, садовник по особому распоряжению мадам отправлялся за несколько километров в Вибрейе, спрашивал на почте письма, адресованные в Ге-де-Лоне, приносил их и отдавал ей в собственные руки, что он и проделал сейчас. Сняв шляпу, он вручил ей ожидаемое письмо, сопровождая это привычным замечанием:
– Мадам может быть довольна.
– Благодарю, Жозеф, – ответила она. – Ты знаешь дорогу на кухню, пойди посмотри, не осталось ли там для тебя кофе. – Можно было подумать, что человеку, проработавшему в Ге-де-Лоне добрых тридцать лет, надо напоминать о том, где находится кухня. Она подождала, пока садовник скроется из глаз, и только тогда пошла следом за ним, так как это тоже было частью ритуала: дождаться, пока слуга отойдет на почтительное расстояние, и только тогда мерным шагом, в сопровождении собаки, направиться вслед за ним, держа в руках нераспечатанное письмо; подняться по ступенькам, войти в дом, затем в гостиную, снова сесть в кресло у окна и предаться, наконец, долгожданному удовольствию: прочесть письмо от дочери.
Мать и дочь были связаны между собой крепкими узами, так же как некогда, много лет тому назад, Софи Дюваль была связана со своей матерью Магдаленой. У сыновей, даже если живешь с ними под одной крышей, свои заботы, свои дела, жена, политические интересы, а вот дочь, даже если у нее есть муж, как, например, у Зоэ – кстати сказать, довольно способный доктор всегда остается частью матери, она всегда ее дитя, ее поверенный, с ней можно разделить радость и горе, она хранит семейные словечки, давно забытые сыновьями. Горести дочери были отлично известны – если не сейчас, то в прошлом – самой матери: мадам Дюваль были знакомы и размолвки с мужем, которые порой встречаются в семейной жизни, и всевозможные хозяйственные затруднения, высокие цены на рынке, внезапные болезни, необходимость рассчитать прислугу – словом, все те разнообразные обстоятельства, из которых состоит жизнь женщины.
Письмо было ответом на то, которое она написала дочери неделю назад в связи с днем ее рождения. Двадцать седьмого мая Зоэ исполнился пятьдесят один год. Этому трудно было поверить. Более полувека прошло с того дня, когда она впервые поднесла к груди крошечный комочек человеческой плоти своего третьего ребенка и первого из оставшихся в живых. Как хорошо она помнит этот летний день, когда все окна были широко распахнуты в сад, в комнате слышался горьковатый запах дыма от стекловаренной печи, звуки шагов и разговоры рабочих, сновавших по двору между заводскими помещениями, которые заглушали стоны роженицы.
Девяносто третий год, первый год Республики… Какое ужасное время для появления на свет ребенка – бушует вандейское восстание, страна охвачена войной, предатели-жирондисты стремятся сокрушить Конвент, патриот Марат убит молодой истеричкой, бывшую королеву, несчастную Марию Антуанетту держат в заточении в Тампле, а затем гильотинируют в наказание за все те беды, которые она принесла Франции.
Такое тяжелое и, несмотря ни на что, волнующее время. Дни, наполненные то триумфом и ликованием, то отчаянием. Все это сейчас перешло в область истории, люди в большинстве своем забыли эти события, они отступили на задний план, вытесненные подвигами императора и достижениями его эпохи. И сама она вспомнила это только тогда, когда узнала о смерти одного из своих сверстников; тут прошлое снова встало перед глазами, и она вспомнила, словно это было вчера, что человек, которого только что положили в могилу на кладбище в Вибрейе, состоял в Национальной гвардии под командованием ее брата Мишеля, и они оба, вместе с ее мужем Франсуа, в ноябре девяностого года повели отряд, состоявший из рабочих их стекольного завода, громить замок Шарбоньер.
Говорить о таких вещах в присутствии ее сына мэра было нельзя. В конце концов он был верным подданным короля Луи Филиппа, и вряд ли ему могли бы понравиться воспоминания о том, какую роль играли его отец и дядюшка в те бурные революционные дни, еще до того, как он родился; хотя, видит Бог, ее так и подмывало это сделать, когда он начинал слишком уж важничать, разглагольствуя о своих буржуазных принципах.
Мадам Дюваль вскрыла письмо и расправила листки, плотно исписанные неразборчивым почерком дочери, где то и дело встречались зачеркнутые и перечеркнутые слова и строчки. Слава Богу, несмотря на свои восемьдесят лет, она обходилась без очков. "Дорогая моя матушка…"
Прежде всего Зоэ благодарила за подарок ко дню рождения (пестрое лоскутное одеяло, которое шилось дома в зимние и весенние месяцы), затем шли мелкие семейные новости: ее муж, врач по профессии, написал доклад об астме, который он должен прочесть в медицинском обществе; у ее дочери Клементины новый и очень хороший учитель музыки, и девочка делает большие успехи; и наконец – почерк становился все более небрежным из-за волнения, вызванного важностью сообщаемого – главная новость, приберегаемая напоследок в качестве сюрприза.
"В воскресенье вечером мы были у соседей в Фобур Сен-Жермен, – писала она, – там, как обычно, было много врачей и ученых и велись очень интересные разговоры. Мы с мужем обратили внимание на одного человека, который впервые появился в нашем маленьком кружке; у него были приятные манеры, и с ним было интересно разговаривать. Он оказался изобретателем: получил патент на переносную лампу и надеялся заработать на этом немало денег. Нас познакомили, и вообрази себе мое удивление, когда я узнала, что его зовут Луи Матюрен Бюссон, что он родился и вырос в Англии, что родители его эмигранты, и приехал он в Париж совсем молодым человеком вскоре после Реставрации вместе со своей матерью, ныне покойной, братом и сестрой. С тех пор он живет то в Париже, то в Лондоне, зарабатывая на жизнь, насколько я понимаю, своими изобретениями. И там и тут у него имеются коммерческие предприятия. Женат он на англичанке, у него есть дети, он владеет домом на улице Помп, а также мастерской в Фобур Пуассоеньер. Я бы не обратила на это особого внимания, если бы не странное сочетание двух имен: Бюссон и Матюрен и не упоминание о родителях-эмигрантах. Я вела себя осторожно, постаралась ничем себя не выдать, не сказать, что твоя девичья фамилия Бюссон, а Матюрен – традиционное семейное имя, но когда я как бы между прочим спросила, была ли у его отца-эмигранта какая-нибудь профессия, или же независимый доход, позволявший ему жить в праздности, он, не задумываясь, и с заметной гордостью ответил: "О да, он был мастером-стеклодувом и одновременно хозяином – ему до революции принадлежало несколько стекольных мануфактур. Одно время он был первым гравировщиком по хрусталю в Сен-Клу, на королевской мануфактуре, которой покровительствовала сама королева. Естественно, что когда разразилась революция, он последовал примеру духовенства и аристократии и эмигрировал в Англию вместе со своей молодой женой, моей матерью, и, вследствие этого, ему пришлось терпеть всевозможные лишения и нужду.
