Его полное имя было – Робер Матюрен Бюссон дю Морье, и умер он внезапно и трагически в тысяча восемьсот втором году, сразу после Амьенского мира, когда приехал во Францию в надежде вернуть фамильные владения. После его отъезда моя бедная мать осталась в Англии с малыми детьми, не подозревая о том, что расстается с ним навсегда. Мне было в ту пору пять лет, и я не сохранил о нем воспоминаний, но моя мать воспитала в нас глубокое уважение к отцу, внушая нам, что это был человек самых высоких принципов и честности и, конечно, роялист до мозга костей".
Матушка… Я кивала головой, что-то говорила, пытаясь собраться с мыслями. Ведь я права, не так ли? Этот человек должен быть моим кузеном, он сын вашего любимого брата и моего дядюшки Робера. Но что означают все эти разговоры о том, что его зовут дю Морье, что он оставил семью в Англии и умер в тысяча восемьсот втором году, тогда как нам прекрасно известно, что он умер вдовцом, и что его сын Жак был капралом в Великой Армии? Ну как же, мне было восемнадцать лет, когда умер дядя Робер, он же был учителем в Туре. Почему же этот изобретатель мсье Бюссон, который, судя по всему, должен быть его сыном, рассказывает о своем отце совсем другое, совсем не то, что говорила нам ты? И он, очевидно, ничего не знает о том, как на самом деле умер его отец, и даже не подозревает о твоем существовании.
Я спросила его, есть ли у него здесь родня. От ответил, что, по его мнению, нет. Все были гильотинированы во время террора, а шато Морье вместе с мануфактурами были уничтожены. Справок он не наводил. Так было лучше. Прошлое минуло и забыто. Тут наша хозяйка прервала нас, и мы расстались. Я больше с ним не разговаривала. Но я нашла его адрес: номер тридцать один по улице Помп в Пасси, это на случай, если вы захотите, чтобы я с ним связалась. Как вы думаете, матушка, что мне следует делать?"
Мадам Дюваль отложила письмо дочери и задумчиво посмотрела в окно. Итак… это случилось. Понадобилось более тридцати лет, но все-таки это случилось. То, что по мнению Робера было абсолютно невозможно. "Эти дети вырастут в Англии и останутся там навсегда, – говорил он. – Зачем они поедут во Францию, в особенности если будут знать, что их отец умер? Нет, с этой частью моей жизни покончено раз и навсегда, так же, как и с прошлым вообще".
Мадам Дюваль снова взяла письмо и перечитала его еще раз, от начала до конца. Перед ней было два пути. Первый: можно было написать Зоэ и сказать ей, чтобы она не делала дальнейших попыток связаться с человеком, назвавшим себя Луи-Матюреном Бюссоном.
И второй путь: ехать незамедлительно в Париж, явиться к мсье Бюссону в дом номер тридцать один по улице Помп, сообщить об их родственных связях и увидеть, наконец, перед смертью сына своего брата.
Первую возможность она отвергла, едва та появилась в ее сознании. Следовать по этому пути означало бы изменить семье, то есть пойти против всего, что было ей дорого. Надо было следовать по второму пути и немедленно, сразу, как только можно будет это практически осуществить.
В тот вечер, когда ее сын мэр вернулся из Вибрейе, она сообщила ему свои новости, и было условлено, что она поедет в Париж на следующей неделе и остановится там у своей дочери в Фобур Сен-Жермен. Все попытки сына ее отговорить оказались тщетными. Она была тверда. "Если этот человек обманщик, мне достаточно будет на него посмотреть, ия сразу это увижу, сказала она. – Если нет, тогда я исполню свой долг".
Вечером накануне своего отъезда в Париж она подошла к шкафчику, стоявшему в уголке гостиной, открыла его ключом, который находился в медальоне, висевшем у нее на груди, и достала оттуда кожаный футляр. Этот фтуляр она аккуратно уложила вместе с несколькими платьями, которые собиралась взять с собой.
Было около четырех часов в воскресенье на следующей неделе, когда мадам Дюваль вместе с дочерью мадам Розио явилась с визитом в дом номер тридцать один по улице Помп в Пасси. Дом был расположен в хорошем месте, на углу улицы Тур, напротив школы для мальчиков. Позади дома находился сад и длинная аллея, обсаженная деревьями, которая вела прямо к Булонскому лесу.
Дверь им открыла приветливая горничная, она взяла их визитные карточки и проводила в красивую комнату, выходившую окнами в сад, из которого слышались крики играющих детей. Через минуту-другую на пороге стеклянной двери, ведущей в сад, показался мужчина, и мадам Розио, коротко объяснив цель визита и извинившись за вторжение, представила свою мать.
Одного взгляда оказалось достаточно. Голубые глаза, светлые волосы, посадка головы, быстрая любезная улыбка, говорящая о желании понравиться, в сочетании с намерением обернуть обстоятельства в свою пользу, если только представится возможность – тут был весь Робер, каким она помнила его сорок, пятьдесят, шестьдесят лет тому назад.
Мадам Дюваль взяла протянутую руку в обе свои и долго ее не выпускала, устремив пристальный взгляд своих глаз, как две капли воды похожих на его глаза, на лицо этого человека.
– Простите меня, – сказала она, – но у меня есть все основания полагать, что вы мой племянник, сын моего старшего брата Робера-Матюрена.
– Ваш племянник? – Он с удивлением смотрел то на мать, то на дочь. – Но боюсь, что я не понимаю… Я впервые встретил мадам… мадам Розио две недели тому назад. Я не имел удовольствия встречаться с вами раньше, до этого…
– Да-да, – перебила его мадам Дюваль. – Я знаю, как вы познакомились, но она была слишком удивлена, когда узнала ваше имя, и поэтому не сказала, что девичья фамилия ее матери Бюссон, и что Робер-Матюрен Бюссон, мастер-стеклодув, который эмигрировал, был ее дядей… Короче говоря, я ее мать, а ваша тетушка Софи, и я ждала этого момента почти полвека.
Они подвели ее к креслу и заставили сесть, а она отирала слезы – так глупо, говорила она, не выдержать и расплакаться, и как стал бы смеяться над ней Робер. Через несколько минут она успокоилась и в достаточной мере овладела собой для того, чтобы осознать тот факт, что ее племянник, правда, высказал большую радость, обнаружив родственные отношения между ними, но, в то же время, был в некотором недоумении по поводу того, что его тетушка и кузина оказались провинциалками, а не высокородными титулованными дамами, и не могли похвастаться ни обширными поместьями, и разрушенными замками.
– Но самое имя Бюссон, – настаивал он. – Я привык думать, что мы принадлежим к аристократическому бретонскому роду, который ведет свое начало от четырнадцатого века, что мой отец, мастер-дворянин, сделался гравировщиком исключительно для своего удовольствия, что наш девиз – "Abret ag Aroag", то есть "Первый и главный", принадлежал средневековым рыцарям Бретани. Неужели вы хотите сказать, что все это неправда?
Мадам Дюваль смерила своего племянника скептическим взглядом.
– Ваш отец Робер был первым, наиглавнейшим и самым неисправимым выдумщиком из всех, которые только существуют на свете, – холодно сказала она, – и если он рассказывал эти басни в Англии, у него, несомненно, были на то свои основания.
– Но шато Морье, – возражал изобретатель, – замок, который крестьяне сожгли до основания во время революции?
– Это простая ферма, – отвечала его тетушка, – она так и стоит с тех самых пор, как ваш отец родился там в тысяча семьсот сорок девятом году. Там и сейчас живут наши родственники.
Племянник уставился на нее в полном недоумении.
– Здесь, наверное, что-нибудь не так, – сказал он. – Моя мать, наверное, ничего об этом не знала. Разве что… – Он внезапно замолчал, не зная, что сказать, и по выражению его лица она поняла, что ее откровенные слова разрушили некую иллюзию, которую он лелеял с самого детства, что его уверенность в себе поколеблена и что он, возможно, станет сомневаться в своих силах.
– Скажите мне только одно, – попросила мадам Дюваль. – Она была вам хорошей матерью?
– О да, – ответил он. – Самой лучшей на свете. А пришлось ей нелегко, должен вам сказать, после того, как мы остались без отца. Но у матери были отличные друзья во французской колонии. Был организован специальный фонд помощи. Мы получили отличное образование в одной из школ, основанных аббатом Карроном, вместе с детьми других эмигрантов – Полиньяков, Лабурдоменов и прочих. – В голосе его послышались горделивые нотки, он не заметил, как его тетушка поморщилась, когда он произносил имена, которые все они – она сама и ее братья – ненавидели всегда.
– Моя сестра, – продолжал он, – компаньонка дочери герцога Пальмеллы в Лиссабоне. Брат Джемс живет в Гамбурге, у него там свое дело. А сам я, с помощью влиятельных друзей, надеюсь выпустить на мировой рынок лампу собственного изобретения. Нам нечего стыдиться, ни у кого из нас нет для этого никаких оснований, у нас прекрасные перспективы… – Он снова замолчал, остановившись на полууфразе. В его глазах мелькнуло оценивающее выражение, странным образом напомнившее его отца. Эта тетушка из провинции, конечно же, не принадлежит к аристократии, но, может быть, у нее водятся деньжата, отложенные на черный день?
