Альбин сжал зубы и кулаки, губы его дрожали, а на скулах играли желваки.
— Если ты уезжаешь, я прикажу проводить тебя, — сказал Телесин, — никто более не посмеет оскорбить священное звание посла.
Ганника отпустили, он оторопело переводил взгляд с Алатриона на самнитов и обратно. Костоправ освободил Армилла.
— Проводи посла, — приказал Телесин оску.
— Да уж, лучшего эскорта не найти, — процедил Алатрион. Уходя он повернулся и сказал, — не совершите ошибку. Последствия будут чудовищны.
Они уезжали в ночь. Алатрион не пожелал задерживаться в Беневенте до утра. Телесин приказал выдать им свежих лошадей. Армилл, выполняя приказ, проводил посла и его телохранителя до городских ворот.
— Гелиайне, апостол. Амнисто какосис[76], — сказал по-гречески оск.
Алатрион кивнул.
— Гелиайне, Крикс[77], — и добавил на латыни, — желаю тебе в будущем холодной головы и твердой руки. Как видно, горячее сердце может завести лишь на погребальный костер. И если твои вожди не услышали меня, уцелей в грядущих битвах. Пусть побольше самнитов, осков уцелеет. Вы еще будете нужны этой земле.
— ...Он уехал?
— Да, Телесин отпустил его, — еще совсем недавно, в разговоре с вождем, Альбин походил на кипящий котел с гремящей крышкой, но теперь он уже совершенно остыл и говорил спокойно.
— Напрасно, — лицо собеседника самнита, занявшего резное кресло в углу слабоосвещенной свечами комнаты, скрыто в тени.
— Не так-то просто было удержать его.
— Я знаю...
Повисла пауза.
— И что же вождь намерен предпринять?
— Такие дела не решаются в одночасье, — отрезал Альбин.
— Конечно.
Самнит не видел лица собеседника, но готов был поклясться, что тот ухмыляется.
— Значит, Митридату нужно, чтобы самниты не ввязывались в грядущую гражданскую войну. А может он попросит о том же и луканов... и всех италиков. Весьма неожиданная просьба в устах Митридата. Интересно, знает ли о ней Митридат?
Возле северного побережья КосаКвинт открыл глаза и тут же сощурился. Сквозь щели в низком деревянном потолке пробивались яркие лучики света. Уже утро. Пожалуй, первое утро, когда ему удалось, как следует, выспаться в этом скрипящем и раскачивающемся плавучем ящике. Даже странно. Он уже начал привыкать к неудобствам морского путешествия, третьего в его жизни. Впрочем, грех жаловаться. Два предыдущих сопровождались гораздо меньшим комфортом. Тогда вместо отдельного помещения ему довелось разделить общество пары сотен легионеров, теснящихся на скамьях, настеленных от борта до борта беспалубного актуария[78]. И это были еще цветочки. В тот, первый раз, едва они вышли из Брундизия, налетел шторм. Возможно, для бывалых моряков он не показался чем-то ужасным, но Квинту вполне хватило. Он побывал на двух войнах, нередко видел смерть в самых страшных ее формах, но такого ужаса и ощущения полнейшей беспомощности, как в тот злополучный день доселе не испытывал. Судно мотало и крутило на волнах, перекатывавшихся через борт, как невесомый игрушечный кораблик, вырезанный из кусочка сосновой коры, который Квинт в детстве запускал в горном ручье. С тем отличием, что кораблик не тонул, даже перевернувшись, тогда как актуарии, перевозившие легионы, таким замечательным свойством не обладали и шли на дно с пугающей быстротой.
Сейчас, на четвертый день в море, он мог утверждать, что, определенно, морские путешествия не столь уж и плохи. Хотя неудобства все же были, их доставляла качка, выворачивающая желудок в первые сутки плавания, песок, обильно сыпавшийся сквозь щели в потолке-палубе и вода. Последняя раздражала особенно. Когда гаул[79] круто зарывался носом в волны, поднимая фонтаны брызг, потолок каюты префекта, расположенной в носовой части судна, напоминал, что похож на решето. Вода лилась и капала, капала и лилась, без какой-либо размеренности и непременно попадая на голые части тела. Когда мозг целиком и полностью поглощен угадыванием времени очередного мокрого шлепка по разгоряченной коже... Кажется, это даже для пыток используют? Поистине отличный способ свести человека с ума.
Восемнадцать римлян и фракиец расположились в четырех каютах финикийского зерновоза, в котором для зерна были созданы гораздо лучшие условия проезда, нежели для людей. Каждая каюта рассчитана на четырех человек, но такое положение дел никого из пассажиров не огорчало, поскольку мало кто пожелал добровольно заточить себя внутри, предпочитая проводить время на палубе.
Квинт оказался одним из немногих, кто спал не на палубе, как все матросы, а в каюте. Умом он понимал, что в случае крушения судна, шансы спастись из тесного подпалубного помещения гораздо меньше, чем, если бы он оставался наверху, но привычка спать на твердой голой земле, под звездами, не соглашалась с доводами разума в случае, если эта "земля", хоть и достаточно твердая, ходила под ногами ходуном. Ему все время казалось, что на следующем гребне, каждый из которых мерещился сухопутному Северу просто огромным, волна непременно смоет его за борт.
Гаул-зерновоз курсировал между Александрией Египетской и ионическими городами. Сейчас, выгрузив зерно в Митилене, зайдя в Питану, Фокею и на Хиос, он возвращался на юг, приняв пассажиров и забив трюм малоазиатскими товарами: шерстяными тканями, хиосским вином. Судно довольно крупное, двухмачтовое, ходящее исключительно под парусами. Команда разноплеменная, но преобладали в ней финикийцы. Хотя с падением Карфагена они утратили право называться властителями морей, навыки мореходства, оттачиваемые веками, никуда не делись. Обширные знания, огромный опыт позволяли финикийцам прекрасно ориентироваться в Средиземном море вдали от берегов еще тысячу лет назад — достижение, к которому прочие морские народы приблизились лишь ко времени Пунический войн. Они первыми стали ходить по морю ночью, тогда как, даже сейчас большинство купеческих судов не были рассчитаны на длительные многодневные переходы и на ночь приставали к берегу. Судно, нанятое Севером, могло около месяца находиться в море.
Квинт поднялся на палубу и приблизился к борту, крепко вцепившись в него. Он так делал всегда, несмотря на то, что все дни плаванья стояла ровная погода, вызывая усмешки моряков и некоторых своих подчиненных.
Префект прищурился, прикрыл глаза ладонью, защищаясь от лучей восходящего солнца. По левому борту в утренней дымке медленно проплывал поросший лесом берег Азии. Здесь было не очень глубоко и даже видно дно, благодаря чистоте и прозрачности воды. Север заинтересованно всматривался в глубину, не обращая внимания на крикливых чаек, носившихся над низкими волнами.
