— Вот вы, пацаны, на нас неодобрительно смотрите... Вот ты особенно, Тимофей, — начал, как самый старший, егерь. — Спиваются, мол, отцы ваши в точности как другие мужики в деревне. В чем-то ваша правда, хотя еще пару лет — и вы сами начнете хохолки друг перед другом и девками задирать да горькую потреблять. А уж курить-то втихаря наверняка пробовали не раз уже... Только заметьте, молодежь, что ваши отцы сильно отличаются от других мужиков в деревне. Ума не пропивают, а посмотреть со стороны местных... местной пьяни то есть, так трезвенники трезвенниками. Только по своим да церковным праздникам отмечают. Ну вот еще под такой великий повод, как сегодня. А руки-то у них какие золотые! Вот твой отец, Володька... Во-первых, с образованием. Ветеринар — человек на селе всегда уважаемый. Во-вторых, свое хозяйство — и опять же тут профессия пригодилась. В третьих, в помощи никому не отказывает, лечит скотину соседям за "спасибо". Другой и плюнуть без денег не согласился бы, а он и в дождь и снег... За это и жинка его поедом ела, а потом, как сверкнуло ей в глаза золотишком, так бросила все и укатила... Э-э-эх...
— Михалыч, хватит при детях-то...
— Извини, Слав, просто свои потуги на этом пути вспоминаю.
— Да ладно тебе, пап, — отозвался Вовка. — А то я не понимаю ничего... У мамы с отчимом только и разговоры про то, кто что купил и что надел. Вот в возраст войду — и к тебе перееду.
— Ну-ну... — грусто улыбнулся Вячеслав.
— Так вот, про что это я... Вот я и говорю, с головой у вас отцы, ребята, — продолжил, улыбнувшись, егерь. — Твой, Тимка, в молодости механизатором был, а как колхоза не стало, новую профессию освоил, теперь в кузне горбатится... Если кому оградку сковать или починить что по хозяйству, то к нему. "Николай, родной наш, помоги, выручи, век не забудем..." Так, Степаныч?
— Да уж кончились кованые оградки-то... едрена Матрена. Навезли польских заготовок — теперь дешевле купить их в магазине да приварить где душа ляжет у заказчика. Ручная ковка никому не нужна. По крайней мере, сюда, в глубинку, за этим уже никто не поедет...
— Говорят еще, что ты ножи теперь взялся изготавливать да узор травить на клинках выучился? Покажешь? — заинтересованно спросил егерь.
— Да что там показывать... Так, пару на заказ сделал. Не скажу, что все премудрости при этом освоил, на любительском пока уровне...
— А травишь-то как?
— Да этим, как его... хлорным железом. Тут ведь не в нем суть. Главное — нарисовать, чтобы рука не дрогнула... Окунаю в парафин клинок, а потом по нему завитки накладываю. Вот это как раз самое муторное.
— Угу, угу... Главное ведь, ребятки, для нашего человека, чтобы у него какая-то цель большая была в жизни. Или дело интересное, или оставить по себе добрую память. А то и просто чего-нибудь достичь, чтобы самому себе доказать. Что-то возвышенное, что ли, не просто кусок какой изо рта у другого отнять... Тогда он жилы из себя рвет, стараясь этого добиться. Вон как страну расширили! Ведь впереди всегда простые поселенцы шли, навстречу опасности, к вольной жизни!
— От плохой жизни они убегали, Михалыч, от крепостничества, от притеснений.
— Не всегда, Слав, не всегда. Вот у меня прадед держал на Кубани табун лошадей, дом богатый был. Когда Столыпин землю раздавал в Сибири, то он все распродал и со всей семьей рванул в те места. Не поверишь... за месяц, пока добирались, все деньги со своей женой пропили да прогуляли, приехали на место голы и босы. Получили земельный надел в тайге, топор да лопату, как говорится, в зубы за казенный счет, и вперед... Так за год он на кедровых орехах так поднялся, что опять скотину и лошадей завел, пятистенок поставил. Зачем все это ему надо было, а? Что-то просит все время русская душа, к чему-то стремится... А если не получает она того, что нужно ей, то через некоторое время человек ломается. Или спивается, или засасывает его трясина стяжательства... Вот поэтому у нас гениев и талантов немеряно в стране. А с другой стороны, полно опустившихся людей или такой сволочи, что рука отказывается пристрелить, хочется зубами рвать... Только вот никто понять не может, чего же все-таки наша душа просит, даже мы сами. Поэтому во всем мире и говорят об ее загадке.
— Ну, не скажи, Михалыч, — влез в разговор Николай. — Иногда человек такой рождается, что с детства его научить ничему доброму нельзя, все под себя гребет, едрена вошь... Все только я да я, да для себя, какая уж там душа? Встречал я таких, и не так уж и редко.
— Бывает и такое, бывает. Иногда случается на переломах истории, как у нас было. Народ звереет от голодухи, нищеты. Все ходят нервные, злые... так что, может, это и генетически передается. Потом все устаканивается, конечно, но поколение вырастает почти напрочь отмороженным...
— А когда все как в болоте живут, лучше, что ли? Все равно некоторые кропают друг на друга доносы или просто делают ближнему пакость. Приезжал тут один городской франт, рассказывал, как он при переезде мощные колонки к стене поставил и врубил по самое "не могу". Соседям своим решил праздник устроить. Пусть порадуются, мол, самого его все равно на этом месте завтра не будет, и те ему уже ничего не выскажут... — Николай рубанул в воздухе рукой от избытка чувств. — Хотелось мне ему по роже двинуть, да жена покойная... земля ей пухом, не дала — праздник какой-то не хотела портить. А родился-то и жил он в тишине да покое, когда ни о каких переломах истории и подумать никто не мог.
— Да уж, бывают люди на свете, которые, кроме чувства гадливости, ничего не вызывают, — опять согласился Иван. — Это уже как раз от воспитания зависит, и может, как раз тот случай, когда с его предков вся эта мерзость началась... Ведь воспитывают не только словами, но и примером своим.
— Что там ни говорите, мужики, — начал Вячеслав, — но народ после перестройки в худшую сторону изменился. У нас еще ничего, а в городе что творится... Грызут друг друга почем зря, все думают только о том, как бы обогатиться. А если какие терзания и есть у кого, то вином заливают... Все норовят проехаться за чужой счет. Столица все под себя гребет, скупает все подряд и все соки из людей выжимает. Капитализм, мать вашу... Люди, конечно, отвечают тем же. Пофигизмом к делу на урезание зарплаты, формальным подходом на эту самую соковыжималку. Другими люди стали, равнодушнее...
— Так я и говорю: от воспитания многое зависит и от традиций, — поднял указательный палец вверх Иван. — Если свои традиции все порушили, а ведь порушили же, истребив как класс крестьянство в тридцатые годы, то где другие взять? С Запада тебе только такая помощь придет, как деньги грести лопатой... туда же, на Запад, да как обмишурить близких своих. Еще технологии, чтобы лопата получалась поболее. А без коренных традиций и воспитания нет, и народ мрет как мухи, даже себя не воспроизводит. До войны еще рожали по привычке, в деревенских семьях по восемь-девять детей было, а начиная с конца тридцатых всех погнали в город на заводах работать. А уж после войны Хрущ так прижал деревню, что и сами побежали... А в городе что? Там все думают только о себе любимом. Детей не рожают... Нищету, мол, плодить не хотят. Обставят квартиры мебелью заграничной, коврами да хрусталем — и нате вам, нищие. Как будто их предки во дворцах жили. Не рожденных еще детей уже убивают своими заплесневелыми мозгами! Так и вымрем все, потому что сердцевины в нас не осталось...
