как его… распробовала жизнь красивую. Но пускай, но ладно…
Еще шажок.
Идет, танцуя.
— А еще помнила она… да, помнила… что должок за нею. Душа её — моя она… моя!
— Никто не спорит!
Не жалко мне Розалию, ни ту, которую я ныне перед собой вижу, ни другую, что нашла некогда заклятый камень и привела к нему сестер.
— Но она ведь испугалась? Когда срок подошел.
— А то!
— И откупиться захотела… чем? Или погоди, дочкой своей, верно? Только… Наина вам помешала? Она сводила её сюда и… источник запер, так?
По глазам вижу, что, если не угадала, то близко, очень близко… или…
— Не дочкой, — я окончательно поняла все. — С дочкой что-то да не сладилось. Или сама слабенькой была? Или приглядывали за ней? Внучкой. Той, в которую ты должна была поселиться, верно? Когда она появится на свет, только… Наина помешала. Сделала что-то. Что-то такое, что не позволило тебе забрать еще одну душу.
Оскал шире.
Угадала?
— Поэтому жизнь отдала… та женщина… почему Наина просто тебя не остановила?
— Потому что… сама меня немногим лучше, за что и поплатилась… видела она уже одним глазом… тьма-то слепит, слепит… она и не понимала до конца, кто я. Странно, да? Она ведьма старая, ученая и не понимала. А ты вот взяла и разобралась. Как так?
Сама не знаю.
Случай. Еще один случай.
Розалия вдруг прыгнула, сбивая меня с ног, и длинные пальцы её сомкнулись на моем горле. Колено Розалии вдавило меня в землю.
— Ты… ты… — её исказившееся лицо было так близко, и я сделала единственное, что могла — вцепилась в него. Розалия завизжала.
Тонко.
Нервно.
А я, я ерзала, пытаясь выползти, вырваться, почти задыхаясь, потому как пальцы её сжимали, сминали горло, перекрывая воздух. Легкие наполнялись жаром.
И я…
Я отпустила её лицо.
А потом обняла Розалию, сколько сил было, притянула, прижала к себе и, оттолкнувшись, покатилась туда, где блестело чернотой зеркало воды.
Мы ухнули в нее вдвоем.
Источник не подвел, раскрылся, принимая… а темная стылая вода залила глаза. И руки Розалии разомкнулись, позволяя сделать вдох.
Во второй раз тонуть было почти и не страшно.
Закрутило.
Завертело.
Золотые искры, вспыхивавшие то тут, то там, сложились узором, и я понять не могла, что за он. А потом… золотые змеи плясали в черноте, разгоняя тьму. И в этом свете, золотом, конечно, я видела исказившееся лицо Розалии. Ее рот, распахнутый в немом крике, её руки, которые отпустили меня, а теперь дергались, словно она пыталась то ли поплыть, то ли взлететь в этой воде.
Она двигала губами.
И…
И увидев меня потянулась скрюченными пальцами. А дотянувшись — колодец источника был узок — сдавила запястье.
— Ты… — я слышала её голос, глухой, доносящийся сквозь толщу воды. — Что… ты… сделала.
Всегда было интересно, как разговаривают русалки. Вот и пожалуйста.
— Ты хотела источник.
Странно, что вода в легких нисколько не мешала дышать, а вот говорить было неудобно.
— Я… тебя…
Она сжала запястье и с воплем убрала руку, правда, следом за ней метнулась золотая ленточка. Змейка? Она впилась в ладонь Розалии, повиснув на ней. А следом прочие змеи, выплясывавшие в колодце, замерли, повернулись и устремились к ведьме.
Первая опутала ноги.
Вторая спеленала руки.
Третья…
Я хотела отвернуться, но… не могла. Я видела, как золото проникает сквозь кожу, растекаясь там, внутри. И под нею, под кожей, расплываются новые узоры, руслами сосудов.
Это больно.
Наверняка больно.
И она кричит, а я… я падаю.
Я падаю и пропускаю момент, когда исчезает вода.
Пещера.
Сундуки. И наговор во второй раз сам слетает с губ. Золота не стало меньше, как и не стало больше. Я иду. Я уже знаю дорогу.
Розалия…
Её здесь нет. А вот шуршит по древним монетам чешуя, и золотая змейка привычно обвивает щиколотку. Кажется, она несколько потяжелела.
Кажется.
А вот и изба.
И в ней ничего-то не изменилось, разве что дева на лавке бледна и выглядит неживой. Воды же в ведре ни капли.
— Извини, — я знаю, что она меня слышит. И сажусь рядом, беру за руку. — Я не хотела тебя беспокоить. И не собиралась. Просто… вышло, как вышло.
Розалия…
Что с нею стало?
И главное, для чего она так стремилась сюда? Воды целебной испить? Сомневаюсь. Тогда… силы? Она могла бы взять у меня. Нет, что-то иное ей было надо и настолько, что она готова была рискнуть.
Раскрыться.
Семью семь лет.
Это сорок девять.
Сколько Розалии? Во сколько она заключила договор? Там, на востоке, рано выдают замуж… нет, мало данных. И все же если предположить, что срок подходил к концу или даже вышел, что Розалия отдала душу тому, кого сама же пробудила…
Не вяжется.
Снова.
Что я за бестолковая такая, что ничего-то у меня ровно не выходит.
— Ты меня слышишь? — спрашиваю, но отчего-то шепотом. — Воды нет, но…
Есть кое-что, что способно её заменить. И я поднимаюсь, беру со стола нож. Старый. Наверняка тронутый ржавчиной, пусть даже не видна она глазом. И негигиенично это.
Совершенно.
Но я режу запястье.
Кровь, она тоже в своем роде вода. И пусть течет не от сердца мира, но в любой крови сила сокрыта, та, богами данная, бессмертной души.
Душу я не отдам.
А кровью вот поделюсь. И первая капля падает в приоткрытые губы девицы, а следом и вторая, и третья. Я сижу и смотрю, как она течет, еще думаю, что не стоило бы…
А на лицо ведьмы возвращаются краски.
И щеки розовеют.
И губы.
Вздрагивают веки, открываясь. И губы растягиваются в улыбке.
— Доволи, — она сама поднимает руку, и теплые пальцы касаются моего запястья. — Благодарю за ценный дар, та, которую нарекли Любомирой.
Края раны смыкаются.
А потом и вовсе исчезает она, как и не было.
— Но не делай так больше, — просит Любава.
— Почему?
— Давно я тут… тяжко… а твоя кровь тепла, сладка. Велико искушение. Могу и не удержаться.
Да уж, о том стоило подумать. Но видно с думать у меня еще когда не заладилось. Не мой это процесс, определенно.
— Скажи, — прошу. — Как тебе помочь. Ему вот… как вас отпустить?
— Ведьмина ночь скоро, — она не пытается встать, да и руку уронила, как лежала та. — Земля поет. Силу копит. В ведьмину ночь приходи… открой запертую дверь.
— А искать её где?
— Увидишь!
Вот что за…
— Выбор… выбор будет, — она понимает. — Не могу сказать, ибо тогда не сложится… выбор.
— А те, которые были до меня…
— Выбирали.
— И дверь не отворялась?
— Как видишь, — она выдыхает. — В том нет их вины. Ничьей… мы сами… я и он… виноваты… не перед собою, но перед людьми. Я устала. Так устала… и он… чую его… земля давит, давит… тяжко держать на себе её.
То есть, толком мне она ничего сказать не скажет, потому как это может повлиять на тот самый выбор, который делали прочие.
Все они, которые были до меня.
Все…
И ни одна не выбрала… что?
Не знаю.
Не буду думать.
Ладно, тогда попробую с другой стороны, пока есть еще время. Вопросы… вопросов множество, все и не успеть. А я не знаю, который важнее.
Нужнее.
— Источник, — я хватаюсь за мысль. — Почему он одних убивает, а других нет?
— Тоже выбор… душа… цена… каждый платит, но не каждому плата по плечу. Это все они… отравили… принесли то, дурное.
— Кто?
— Чернорясые. Они… положили… я… подле источника жила. Дом мой тут стоял. Они меня… в доме, с домом… моя сила, та сила, смешались, сплелись.
И тут княжич угадал.
— Каждому по делам его…
— Если я заберу ту вещь, то… он поправится? Источник?
— Не знаю, — пусть не сразу, но ответила Любава. — Давно уже вместе… сошлись… коль сумеешь, то пробуй.
Попробую.
Или нет.
Подобные вещи, они ведь не для таких, как я. Но я попробую. Потому как и той вещи, чем бы она ни была, тут плохо. Наверное.
Ладно.
Тут не то, чтобы разобрались, скорее ясно стало… ну, кое-как.
— Скажи, — время у нас еще есть, только покалывает под сердцем беспокойство. Свята… она же там, наверху. Жива ли? И если нет… и чем я ей помогу? То-то и оно. Но разум — одно, а сердце — другое. — Я смогу как-то на эту воду… не знаю, повлиять? Или помочь человеку, если ему
