– Ну, положим, я знаю, почему мы здесь. Догадаться несложно. Ты пришел за второй половиной зеркала, которое в свое время так нужно было Гитлеру. И видимо, раз ты говоришь, что алгоритм найден, ты считаешь, что оно в скором времени должно «включиться», правильно я понимаю?
– Абсолютно. Молодец, догадался! Я знаю, когда зеркало «включится», понимаешь? Ну что, хотел бы взглянуть на мои расчеты?
– Конечно, – Хомяков замер.
– Ну, вы же, наверное, всем вашим хваленым КГБ прекрасно понимаете, что я не настолько глуп, чтобы таскать эти расчеты с собой или оставлять в лаборатории на химфаке. Там вы наверняка уже все перерыли!
– Ну, пожалуй.
Александр Валентинович чувствовал, что хитрый профессор переигрывает его по всем статьям, но ничего не мог поделать, уж очень заманчивым казалось обещание показать алгоритм, ведь члены Совета Десяти действительно были совершенно уверены в том, что пространственно-временной коридор в старинных зеркалах возникает сам по себе, от случайного скрещивания магнитных полей зеркальных амальгам. Но, оказывается, возникновение этого коридора можно было рассчитать и предугадать! И оказывается, этим фокусом активно пользовался венецианский дож Энрико Дандоло, когда-то казненный Советом.
Рудольф Михайлович нажал на один из кирпичей в стене, и та послушно пришла в движение. Отъехав куда-то влево, она открыла Александру Валентиновичу еще одну, небольшую комнату, посреди которой стояло старое зеркало на фигурной резной подставке.
В это мгновение рев циркулярной пилы стал отчетлив и громок, а люк в потолке, через который так свободно проникли в подземелье профессор с генералом, а после этого ставший неприступным для опоздавших, с грохотом упал на пол. Следом за люком на пол упал Райнальд фон Дассель, взлохмаченный, оборванный и злой. Он поднялся и, тяжело волоча за собой левую ногу, от которой по полу потянулся густой кровавый след, начал угрожающе приближаться к Четверикову.
– Александр Валентинович, остановите своего нукера, у нас договор! – пронзительно вскрикнул Рудольф Михайлович с опаской поглядывая на окровавленного архиепископа.
Хомяков сделал какой-то знак фон Дасселю, и тот мгновенно остановился, недоуменно глядя на хозяина.
И в этот момент вдруг ожило зеркало. Сначала тихо, а потом все громче в подземелье послышалось тихое шипение, потом от зеркала повалил дым, сперва еле заметный, а чуть позднее – густой и белый. И тут же, в этом белом дыму, начали ярко переливаться разноцветные искорки, щелкая и потрескивая, как будто где-то рядом горел костер.
– Ну и где искать ваши расчеты, профессор? – Александр Валентинович с интересом оглядел изменившееся зеркало. – Вы же понимаете, что я не дам вам сейчас прыгнуть в этот дым, пока не получу расчеты. Или вообще забудем про эти расчеты да отдадим вас в руки правосудия, у нас давно маньяков не ловили. – Генерал начал рассуждать сам с собой, стараясь внимательно наблюдать за тем, как профессор подходит поближе к таинственному дыму. Райнальд фон Дассель тоже на всякий случай пододвинулся к зеркалу, не спуская с Четверикова бешеного взгляда.
– Ну что вы, Александр Валентинович? Мы не в церкви, здесь не обманывают. – Четвериков подошел к зеркалу еще ближе.
Хомяков с фон Дасселем тоже медленно подошли ближе к профессору. Четвериков задумчиво посмотрел на них, как-то нерешительно потоптался на месте и вдруг бросился прямо в белый дым, интенсивность которого уже начинала ослабевать. Фон Дассель оказался готов к такому повороту событий и мгновенно ринулся за профессором, в один прыжок настигнув его и вцепившись своими огромными ручищами тому в горло. Но Четвериков уже, ничего не замечая, влетал в белый дым, увлекая за собой железного германского воина. Еще мгновение, и белый дым куда-то исчез, не стало ни Четверикова, ни фон Дасселя, и только обескураженный Хомяков растерянно смотрел на свое отражение в старинном мутном зеркале.
Глава XXVI
Приговор приведен в исполнение. Горький, улица Июльских Дней, февраль 1983 года
Когда с лязгом открылась железная дверь палаты, Сиротин уже знал, что к нему пришел какой-то посетитель. Подполковник КГБ научился по одному звуку открывающейся двери определять, что ему предстоит. Когда в палату врывались дюжие санитары и скручивали Сиротина на измызганном полу психиатрической лечебницы, дверь распахивалась резко, широко, а предшествовал этому громкий топот ног большого количества людей, бегущих по зарешеченному больничному коридору. Если приходила сестра делать укол, дверь открывалась тихо-тихо, а сестра, пожилая женщина с грустным морщинистым лицом, несла с виноватым видом страшное лекарство в большом шприце на металлическом подносике. Шприц перекатывался, негромко позвякивая от столкновений с какими-то склянками, расположенными на этом же подносике. Сиротин понимал, что уколы творят с ним что-то страшное, но если он отказывался от укола, то сразу раздавался знакомый страшный топот, и в палату врывались санитары. Сиротин забивался в угол, под батарею, но они вытаскивали его оттуда и нещадно били ногами, обутыми в тяжелые яловые сапоги. Когда делали обход врачи, ключ в замочной скважине проворачивался четко и аккуратно, а сама дверь раскрывалась только наполовину, чтобы впустить небольшую группу людей в белых халатах и быстро захлопнуться. Когда разносили еду, дверь вообще не открывалась, а распахивалась обитая железом форточка – кормушка, расположенная на уровне пояса, и в этой форточке появлялась алюминиевая миска со зловонной баландой жуткого серого цвета. Иногда Сиротин пробовал не есть эту баланду, тогда открывалась дверь, и в палату вваливался огромный детина в белом фартуке с волосатыми руками. Он неизменно больно бил Сиротина ногой в пах и буднично предупреждал: «Если за две минуты не съешь это, зову санитаров». Сиротин давился и ел мерзкую жижу, потому что визит санитаров был страшнее этой жижи. Давился и чувствовал, что в жижу примешаны тоже какие-то лекарства, от которых постоянно кружится голова, появляются галлюцинации и забываются слова. А вот если к нему в палату приходил кто-то из внешнего мира, ключ гремел в замочной скважине долго-долго, а дверь потом открывалась как бы нехотя, медленно впуская постороннего в ад психиатрической больницы. Сегодня дверь открылась именно так. Поэтому Сиротин знал заранее – к нему посетитель с воли.
Но особой радости Николай Сиротин не испытал. Это раньше он уповал на помощь сотрудников милиции, приходивших к нему, чтобы подписать протокол допроса, строгих чиновников Комитета по здравоохранению райкома партии, разбитных оперов Горьковского уголовного розыска и аккуратных провинциальных сотрудников местного КГБ. Он хватал их за руки, сбивчиво рассказывая историю купца Арнольфини из Брюгге, говорил об испытаниях, с которыми столкнется Россия, просил внимательнее относиться к будущему, рассказывал про кровопролитную войну на Юго-Востоке Украины, затем жаловался на постоянные избиения и жуткие здешние порядки, а потом плакал, размазывая слезы по лицу рукавом грязной больничной пижамы. Его словам никто не предавал никакого значения, а визитеры смотрели будто сквозь говорившего. Николай Сиротин, бывший агент КГБ, постепенно привык к этому и сам перестал что-то рассказывать посетителям. Кроме того, часто появлявшийся шум в голове теперь уже сменился постоянным гулом, катастрофически упало зрение, а бодрствовать более часа становилось невыносимой пыткой.
