поменять, а то все равно будешь ошибаться.
И он напечатал дополнение к письму про замену букв. И про смазывание.
Сел перепечатывать на чистовик. Перебил в два раза медленнее, зато без ошибок.
Когда он закончил и поднял голову, возле двери уже стоял Никса.
— Ты на собственный День рождения опоздаешь, — заметил брат.
Подошел. Взял Сашин черновик. Посмеялся над «нюбещлым» Путиловым.
— Я несколько букв перепутал, — признался Саша. — Надо будет исправить.
— Ты же перепечатал, — удивился Никса.
— Машинку исправить, — уточнил Саша. — Буквы не на тех местах. Есть их оптимальное расположение.
— Ничего, — сказал Никса. — Все равно здорово! Закажешь мне тоже?
— Модернизированный вариант, — пообещал Саша.
Так же, как Никсу полгода назад, его подвели к подаркам с завязанными глазами. Повязку снимала мама́.
Гора на столе была ненамного ниже, чем у Никсы. Из замечательного там был пейзаж с извергающимся Везувием от дяди Кости и бронзовая лампа из Геркуланума, прямо с раскопок. От Константина Николаевича имелось поздравительное письмо. Оно было напечатано на машинке.
«Спасибо за отличное изобретение, — писал дядя Костя после пространных поздравлений. — Я, правда, пока печатаю одним пальцем, и получается медленно, но понимаю, что это дело опыта привычки.
На Везувии мы были и ходили по камням между ручейками дымящейся лавы прямо во время извержения. Это было просто невозможно пропустить.
Лампу мне продали там же, у них много таких вещиц. Надеюсь, что настоящая».
Светильник напоминал лампу Алладина из соответствующего мультфильма и подвешивался на похожих на косички цепях, сделанных настолько искусно, что не верилось, что лампе почти две тысячи лет. Если залить в нее масло, наверняка заработает.
Мы склонны преуменьшать мастрерство далеких предков. В своё время Сашу поразило наличие в Древнем Риме многоэтажных многоквартирных домов — инсул. Однако все профессиональные историки утверждали, что ни Фоменко, ни пришельцы здесь совершенно ни при чем.
Вторым примечательным подарком была книга, завернутая в бумагу с надписью: «От Балинского». Это было любопытно. Саша не удержался и развернул её. Толстый том с латинской надписью «Systemamycologicum».
И записка от психиатра:
«Ваше Императорское Высочество! Возможно со мной у вас связаны не самые приятные воспоминания. Прошу простить меня, я искренне хотел помочь. Вы давно просили у меня эту книгу. Я читал ваши работы, которые вызвали столь резкое неприятие. Ваши критики неправы, и доктор Пирогов ценит ваши исследования очень высоко, так что теперь я верю, что эта книга не будет у вас лежать мертвым грузом».
И наконец под грудой картин, оружия и золотых безделушек Саша нашел кинжал от Анны Павловны, королевы Голландии. Кинжал был явно японского происхождения, судя по черным ножнам, кожаной оплетке рукояти и золотом драконе на скошенном на конце клинке. Саша был уверен, что это и есть танто. Интересно, бабушка Анна знает, для чего его использовали?
Потом был обед примерно с тем же составом участников, что и на Дне рождения Никсы, а вечером поехали в Таврию, на каток.
Над катком висели гирлянды цветных стеклянных фонариков со свечами внутри, а по периметру горели уже привычные плошки с маслом. И несколько газовых фонарей возле дворца.
А под деревянным навесом, у выхода на лёд, оркестр играл вальс.
Никса, разумеется, тут же оказался где-то рядом с Тиной. Саша подумал, что имениннику принцесса Ольденбургская может и не откажет, если пригласить её покататься вдвоём, но решил не играть в Евгения Онегина и не делать несчастными двух этих карапузов.
Да и о чём говорить с двенадцатилетней, как бы мила она не была? Американскую конституцию пересказывать?
Рядом с Тиной тусовалась кузина Женя, но этот вариант был интересен только высотой потенциального альтруизма.
Зато на лавочке у кромки льда, у подножия трехметрового сугроба сидела Саша Жуковская. Ну, да, катание на коньках — это же не бал, поэтому никакого разделения на взрослых и детей. И есть некоторая надежда, что шестнадцатилетняя Саша что-то успела прочитать к своему возрасту, ну, хотя бы в силу происхождения.
Жуковская была в белой пушистой шубке, белой круглой шапочке, как у «Незнакомки» Крамского и белой муфточке, в которой она прятала руки. Пушистый светлый локон выбивался на свет божий и горел искрами снежной пыли, отражая и преломляя пламя масляных плошек и газовых фонарей.
Саша подъехал к ней и поклонился.
— Мадемуазель, вы прекрасны! — нагло заявил он. — Ваши глаза подобны туманному утру, ваши волосы как солнце над южным морем, ваши одежды напоминают облака, когда вы идете по земле, под вашей стопой не преклонятся травы, а когда луна встает над полыми холмами, и вы с вашими сестрами феями выходите плясать в Самайн, ангелы аккомпанируют вам на скрипках.
Так что не откажите в вашем обществе неуклюжему северному медведю, который не умеет танцевать, зато немного держится на коньках, и тогда ваше волшебное прикосновение превратит его в человека.
— Который лучше многих стоит на коньках, Ваше Императорское Высочество, — заметила Жуковская.
И протянула руку.
— Саша, — сказал Саша. — Оставим восточным деспотиям все эти китайские церемонии.
— Александр Александрович, — пошла на компромисс Жуковская.
И поднялась на ноги.
— Тогда я буду вынужден обращаться к вам Александра Васильевна! — вздохнул Саша. — А это же ужасно!
— Пока так, — сказала Жуковская. — Александр Александрович, я все же думаю, что феи и ангелы — это из разных поэм.
— О! Как вы неправы, Александра Васильевна! — сказал Саша, беря ее руку и аккуратно вытягивая Жуковскую на лед. — А Томас Мелори? Читали «Смерть Артура»?
— Нет, — призналась Жуковская.
— Как можно! Я понимаю, что скучно, зато кладезь европейских легенд. И фея Моргана прекрасно уживается там со Святым Граалем.
— А это не пересказ французских рыцарских романов? — спросила Жуковская.
— Да. Сокращенный.
И они покатились по льду.
— Ну, я человек англоязычный, — сказал Саша. — Мне кажется у нас вообще недооценивают английскую литературу.
— Почему же? Байрон, Шекспир, Вальтер Скотт.
— Я Байрона не воспринимаю, Шекспир — конечно, Скотт — да. А есть еще Ирландская литература. Наверняка не знаете никого из ирландцев.
— Не знаю.
— Был такой Ирландский поэт Уильям Батлер Йейтс.
— Никогда не слышала.
— Неудивительно. Послушайте:
Огнём пылала голова
Когда в орешник я вступил
Прут обломил и снял кору
Брусникой леску наживил
И в час, когда светлела мгла
И гасли звёзды-мотыльки
Я серебристую форель
Поймал на быстрине реки…
— Очень необычно, — заметила Жуковская. — А чей перевод?
— Ну, ей Богу! Какая разница! Переводчик не равен автору.
Саша дочитал до конца «Песню скитальца Энгуса» в переводе Кружкова и перешел к «Я родом из Ирландии»:
