— Гуаира, чем вы заняты?
— Догадайтесь, шевалье!
Коломбина не станет ради меня ехать в Киев. А если и поедет — что за беда! Зачем нам встречаться? Разве что за гитару спасибо сказать!
— Я понял, друг мой! Поистине это поступок истинного рыцаря — не погнушаться… Н-да, не погнушаться тем, чем вы заняты. Кажется, в легендах о короле Артуре…
— А вы присоединяйтесь!
— А-а… А как?
И вообще, то, что здесь происходит, не так и серьезно. Крысиная возня! Мало ли было бунтов, мало ли резали и убивали! Гуаира! Вот что важно! Я не смогу вернуться, но можно помочь нашему делу и в Риме, и в Париже, и в Амстердаме. Здесь — мертвые хоронят своих мертвецов. Там — заря Грядущего…
Значит, решено? Я уже все сделал? По домам?
— Дорогой друг! Гложет меня подозрение, что сей предмет необходимо… э-э-э… отжать… выжать… выкрутить.
— Правда, шевалье? Меня тоже.
Вот и все! Измученная синеглазая девушка не будет плакать, сьера Гарсиласио отправят в башню Ноли, брат Азиний разыщет под Каневом столпника, просидевшего сиднем сто двадцать лет…
* * *
— Знаете, дорогой дю Бартас, все забываю вам сказать. В Риме, перед отъездом, я купил индульгенцию — на нас двоих. Она позволяет вернуться, как только мы увидим воды Борисфена.
— Но как же Киев? Эта, как ее… Лавра? Мы же с вами давали слово!
Больше всего хочется извиниться. За все — за подлую выдумку с дуэлью, за тюремные решетки, за «паломничество». Может, и простит — ведь мы с ним друзья!
— Индульгенция, шевалье! Ее продают по благословению Его Святейшества. Можете считать, что он лично вам разрешил.
— Но… Выходит, мы струсили? Паломничество — это же обет! Кто не выполнит Божий обет — тот трус!
Лучше бы он меня ударил!
Все верно!..
«Каждый, кто не следует Христу, — презренный трус», — так сказал Святой Игнатий. Я забыл. Нет, не забыл — помнил, потому и убеждал сам себя, потому и валялся в теньке, не желая открывать глаз!
Презренный трус!
Правильно!
Илочечонк, сын ягуара, слишком долго жил в людской стае. Он заразился худшей болезнью — постыдным страхом за собственную жизнь.
Да, я начал забывать Гуаиру. Иначе бы не пускался в философствование, глядя на поднесенную мне чашу. Какая разница, что в ней? Она — моя!
— Седлаем коней, шевалье!
— Но… Да, конечно! Признаться, я уже начал волноваться. Однако же ваша индульгенция…
— Считайте, что я ее порвал!
В степном океане много дорог. Много — и ни одной. Ты сам прокладываешь себе путь через зеленые волны.
На север? На запад? На юг?
Мы могли свернуть на северо-запад, на Чигорин или Черкасы. Так ближе к Киеву.
Могли направиться еще западнее, прямо на Умань и Ладыжин. Это путь на Краков.
Я приказал ехать точно на запад. Слева — днепровские плавни, впереди — река Томаковка и Красный лиман, за ними — Микитин Рог.
Степные корсары первыми нанесли нам визит. Я решил быть вежливым — и самому завернуть к ним в гости. Микитин Рог, речка Пидпильна, густые плавни вокруг…
Сичь — казацкий Порт-Ройял.
* * *
Проклятый зной!.. Ругаясь по привычке, Взметая башмаками пыль дорог, Идем, идем… Ни выстрела, ни стычки. Я б отдал пять пистолей за глоток!
Шевалье декламировал, не слезая с седла. Теперь ему не требовалось каждый раз доставать томик без обложки. Кажется, он умудрился выучить сонеты наизусть.
Торчат ограды выжженных селений — Картина, надоевшая давно. Кто написал здесь: «Шатильон — изменник?» Давай исправим: «Генрих Гиз — …дурак!»
Хоть бы колодец! Чертова жара…
Сюда б Ронсара: сочинил бы оду —
Не про божественный нектар, про воду!
А мне сейчас, клянусь, не до пера:
Пишу пока свинцом. Чернила — порох.
Да временами — мелом на заборах!
Дю Бартас величественно махнул рукой и обернулся, явно ожидая одобрения. Увы, лишь я поспешил воскликнуть: «Браво!» Сьер римский доктор ехал чуть в стороне, делая вид, что ничего не слышит, брат Азиний… Да что с него взять? А панна Ружинска…
— Гей, Адамка, то не вирши ли рецитуе пан мечник?
Неужели догадалась?
— Так, панна зацная. Моцный и пышный пан дю Бартас рецитуе вирш про гугенотскую ребелию в Королевстве Французском. Той пиита ребелиант архикнязя Гиза сугубо лает та скаржится на декохт, то есть неимение, воды…
Фу! На каком это я языке?
Ответом был удивленный взгляд. Плечи под казацким жупаном (опять-таки из числа наших трофеев) недоуменно дернулись.
— То неужели пан зацный дю Бартас ересь гугенотскую гратулюе? Лучше спроси, Адамка, пана мечника про то, куда мы едем?
— К Микитиному Рогу, панна ясная.
— Я сказала — спроси!
В ее голосе — знакомый гнев, в синих глазах — огонь. Хороша! Я вдруг представил себе панну ясную под венцом, а после — на ложе супружеском…
…И впервые возрадовался, вспомнив, что на мне — чин ангельский.
— Дорогой шевалье! А не скажете ли вы синьоре Ружинской, куда движется наша маленькая армия? Бедняга моргнул — раз, еще раз…
— Но, дорогой Гуаира! Да ко всем чертям с ангелами, да кровь Христова и крест лурдский животворящий! Пресвятой Богородицы гроб да всем воинствам небесным аминь — откуда мне знать-то?
Я постарался перевести слово в слово.
* * *
От близкой воды несло знакомой сыростью, пламя костра все время норовило прижаться к белым углям, и даже плащ грел плохо.
Чертомлык совсем близко. Веселое имечко! Самое подходящее место для моей затеи!
Говорят, возле плахи страх проходит. Он уже позади, за плечами. Страх проходит, любопытство остается.
Связку камыша — в огонь. Плащ — на траву. Черную книгу — из сумки.
— Дорогой шевалье! Если сейчас кто-то будет мне мешать, пристрелите его, будьте добры!
— А-а! Вы, как всегда, шутите, Гуаира!
…На этот раз — едва ли.
…И помоги рабу Твоему грешному Адаму, решившему идти путем Твоим, ибо бремя мое тяжко и не удержать мне его одному без руки Твоей.
Амен!
Обложка распадается под рукой, первые страницы ссохлись, пошли трещинами. Как ключик Синей Бороды, там тоже была трещинка, из которой сочилась кровь…
Арабский!
…Справа налево, переплетаясь, изгибаясь, словно лианы в сельве. Почему я не выучил все это? Что может быть проще? Легким движением калама наносим на тростниковый лист изящные изгибы извода джери или закорючки истанбульского письма рика…
…Страница третья, пятая, двадцатая. Жаль, что не сохранилось начало! Там могла быть пометка, дата, имя…
