нам, как забрался внутрь, надев на голову строительную каску, «чтобы башку не разбить», и как внутри бочки пахло коньяком.
На этих словах Дед неизменно шмыгал носом.
Башка у Женьки уцелела. Когда бочка рассыпалась на полпути, он всего-то сломал ключицу. Женька сетовал, что бочка им досталась ветхая, и планировал непременно повторить свой подвиг, когда им удастся достать более прочный транспорт.
* * *
На третий день моего пребывания в больнице коварный план Деда достиг цели. Он считался «неходячим», поэтому уколы получал прямо в палате. Но на этот раз Дед попёрся к процедурной, с трудом переставляя костыли.
Далее всё было разыграно как по нотам. Как только Женька получил строго отмеренную дозу лекарства себе в пятую точку, он чуть замешкался внутри кабинета.
И в этот момент снаружи раздался грохот. Дед, жертвуя собой, картинно рухнул на пол, разбросав костыли по всему коридору.
Медсестра, естественно, выскочила наружу, а Женька, дурея от собственной наглости, положил в карман флакон спирта и, пользуясь общей неразберихой, вернулся в палату.
Дальнейшее священнодействие занимает несколько часов. Дед, в одному ему ведомых пропорциях, разводит спирт водой, бормоча про заветы Менделеева, которому, известное дело, Нобелевскую премию дали за формулу водки, а не за никому не нужную таблицу.
Затем неведомо откуда добытую литровую банку рыжий студент контрабандой проносит в туалет, где она остывает до нужной кондиции в одном из смывных бачков.
До самого отбоя дед сидит, как на иголках, опасаясь, что кто-нибудь из посетителей туалета чутьём догадается, какое сокровище скрывается рядом с ним.
Наконец, священный Грааль оказывается в палате. Мужики садятся в круг. На газете раскладывают запасённые с ужина куски хлеба и котлеты, а банка с разведённым спиртом идёт по рукам.
— Писатель, будешь? — спрашивает дед таким тоном, что становится понятно, отказывать ему сейчас, значит плюнуть в душу.
Так что я касаюсь губами края банки и делаю крохотный глоток. Внутри тут же вспыхивает огонь. Формула Деда, в отличие от Менделеева, явно подразумевает не сорокоградусная крепость.
Отламываю корку хлеба, вдыхаю её ржаной запах и кидаю в рот под одобрительное хмыканье местного аксакала.
Студент, когда очередь доходит до него, с непривычки пучит глаза и пытается ухватить котлету, за что получает по рукам:
— Хватит жрать закуску!
Подвыпивший Михаил решается, наконец, рассказать нам историю своей «бытовой травмы». Оказывается, он полез на приставную лестницу вешать картину на стену. Жена предложила помочь, но мужчина отказался.
А тут лестница возьми да и соскользни. Михаил вместе с ней грохнулся прямо на новенький телевизор.
— Об телевизор башку разбил? — спрашивает студент.
— Нет, — поясняет Михаил, — телевизор я просто так разбил. Но тут жена с кухни на шум прибежала, а у неё в руках как раз сковородка была…
— Тебе ещё повезло, — говорит Дед под общий хохот, — я б тебя, идиота, вообще убил.
А на четвёртый день ко мне неожиданно приходит посетитель.
* * *
— Олег Петрович, — в голос я постарался вложить всё своё радушие, — здравствуйте! Какими судьбами? Чем простой советский писатель заслужил честь посещения таким важным человеком?
— Евстигнеев, прекратите кривляться, — важняк буквально скривился, когда услышал моё приветствие.
Потом он обвёл взглядом палату и обратился к моим собратьям по несчастью:
— Товарищи, мне нужно поговорить с Фёдором Михайловичем с глазу на глазу. Очень вас прошу, — слова эти Фёдоров сопроводил корочкой, так что все остальные бедолаги, покряхтывая, медленно встают со своих скрипучих кроватей и с сочувствующими взглядами выходят в коридор.
Оттуда тут же раздаётся голос Деда
— Мишка, Захар Силыч ещё не слышал, как ты своей головой дурной телевизор угробил! Давай, рассказывай моему фронтовому другу… — что там ответил Михаил, я не услышал так как Фёдоров закрыл дверь.
— От лица органов внутренних дел приношу вам благодарность, Фёдор Михайлович, — сказал Фёдоров.
— Вот как! — удивился я и уточнил, — и в честь чего благодарность. Притом не от вас лично, а аж от лица всех органов?
— Благодаря вашей помощи мы задержали возможного подозреваемого.
— Это как? — не понимающе спросил я, — не помню за собой такого.
— Ну как же, Фёдор Михайлович. Задержанный в вашем номере и ранее судимый Голубев Иван Владимирович, тысяча девятьсот тридцать пятого рождения. Судя по всему, Голубев знал, к кому в номер он лез. Если говорить начистоту, то вы, Фёдор Михайлович, в Ялте, да и вообще в Крыму намного больше известны, как раз таки как очень ловкий и успешный карточный игрок, а не как писатель. А учитывая ваши же слова, которые вполне могут быть правдой, — заметив мой непонимающий взгляд, он пояснил, — я про то, что следить нужно не за самими жертвами, а за, скажем так окружением и обслуживающим персоналом. Сейчас мы как раз ищем наводчика из числа работников гостиницы, где вы остановились.
— Не обижайтесь Иван Владимирович, но туфта всё это, — устало проговорил я. — Этот, как там его, Голубев, совершенно не произвёл впечатление человека, который способен совершить убийство. Вы же сами говорили, что предыдущие жертвы были застрелены с близкого расстояния. И, если я правильно помню фотографии, то все застрелены выстрелами в голову. Там работали профессионалы, а тут простой воришка.
— Когда товарищ Белогорский выдвинул это предположение, то и у меня, и у Болотина были те же сомнения. Но вот что интересно, — Фёдоров подошёл к окну, настежь открыл его и, воровато оглядевшись, достал сигареты.
Ай-ай-ай, ну как не стыдно, товарищ Следователь по особо важным делам!
Впрочем, я тут же присоединился к нему, уютно рассевшись на широком подоконнике.
Выпустив сизую струю дыма, Фёдоров продолжил.
— Вот что интересно, Фёдор Михайлович, за месяц до вашего заселения в эту гостиницу в неё устроилась работать некто Голубева Лариса Викторовна. Угадаете, чья она родственница?
— Да что тут гадать? Жена?
— Сестра,
