Да, этот мог бы… Начальник военного лагеря Саблон. Дивизионный генерал Жан-Франсуа Беррюйе. Пятьдесят четыре года. Лицо — как дубовая кора от непроходящего полевого загара. Ветеран еще Семилетней войны, начавший тогда рядовым. Службу знает от и до. Тот самый «слуга царю — отец солдатам», командир, которого подчиненные просто любят, а оно дорогого стоит. Вот только с царем вышло не очень… Беррюйе принципиальный республиканец. Кто-то, наверное, сказал бы даже — «фанатик» или, как позже в СССР выражались, — «идейный». То есть — не за звания и не за наживу, а натурально за принципы Свободы, Равенства и Братства. Удивительно для человека, дожившего до таких лет… И чуть ли не лично отрубил голову бедолаге Людовику XVI. Во всяком случае — именно он командовал оцеплением места казни от возможного нападения роялистов. И не дал королю обратиться с речью к народу, заглушив его слова барабанной дробью. И считал и считает, что все было сделано правильно. Решительный человек… Просто огорошил меня в артиллерийском парке, когда потребовал ответа, что же я именно собираюсь делать!
Я и брякнул: навести в этом бардаке порядок. Вот тут-то он и изрек «Решительно!.. А каким способом, позвольте узнать?» И я не смог ему отказать в объяснении. Выслушав каковое, он повторно изрек: «Да, решительно!.. Но артиллеристов вы не знаете в отличие от меня. Поэтому я иду с вами!» Я от неожиданности только «спасибо!» сказал. И вот мы здесь, ждем парламентеров Конвента, и коллега задает странные вопросы…
— Я хочу понять, — продолжает между тем старый генерал, — отчего вы не окружили пушками сам Конвент? Ведь это было бы проще и надежнее!
Уф… Вон он о чем!.. А я-то уж было думать начал… А суть-то все та же: не понял он моего маневра… Или, наоборот, — понял. Но проверяет, понимаю ли я сам? Что ж, скрывать нам с ним друг от друга нечего — что называется, два сапога пара, на одной перекладине висеть, если что…
— Все просто, генерал… На защиту Конвента поднимется вся Франция. А кто поднимется на защиту секции Лепеллетье, кроме Конвента? Ведь это их дома, их имущество, их вещи и семьи… Кому еще нужна эта цитадель богатства и роскоши? Никто и не почешется.
— Да, решительно… — повторяет Беррюйе. — Я вижу, КТО сюда едет! Так что можете считать, что победили… Но что вы собираетесь делать дальше?
— А вот про это, — дернуло меня что-то за язык, пока коляски миновали внешнее оцепление и подъезжали к нам, — хорошо как-то сказал один дракон: «Ну вот теперь-то оно и начнется — по-настоящему!»
Сентябрь 1795 года.
Окрестности форта ВВВ.
Ветер заунывно свистел в телеграфных проводах. Вдоль дороги, протянувшейся рядом с линией столбов, но в чапарале, ехали двое. Они не торопились. Сидели в седлах свободно, отпустив поводья. По одежде, камуфляжного окраса штанам и курткам и широкополым шляпам их вполне можно было бы принять за обычных прогуливающихся обитателей форта, каковыми они и были. Только они не прогуливались.
— Чем же твоя душенька недовольна? — негромко спрашивал тот, что был вооружен двумя револьверами, по-ковбойски торчавшими рукоятками вперед в набедренных кобурах.
— Ну а есть ли к довольству причина? — У его собеседника через плечо был перекинут ремешок кобуры, жителям двадцатого века живо напомнившей бы маузер.
— Белены ты, что ли, объелся… Как та старуха? Тебе целого Наполеона мало?
Оба наездника, разговаривая, как бы рассеянно, а на самом деле внимательно поглядывали вокруг. Как бы проверяя — не появится ли неожиданный прохожий. Или проезжий. Но пока дорога и окрестности были безлюдны.
— Так ведь в том беда, что он не целый…
Обладатель револьверов даже остановил своего коня.
— Из чего же ты такое заключаешь?!
— Да из тех докладов, что прислали!.. — Собеседник «ковбоя», не ожидавший его остановки, проехал на несколько шагов вперед и теперь вынужден был развернуть свое транспортное средство.
— Так ведь ты же сам читал нам те доклады! И ни слова не сказал по ним против!
— А потому не сказал, что не подумал. А сейчас вот дошло, как до жирафа… — без энтузиазма признался мужчина с маузером, перебирая двойные кавалерийские поводья.
— И чего же там такого оказалось, что аж сюда потащил меня для разговора?
— Где еще, как не в поле, говорить о секретах? Сам ведь знаешь, что у всех стен есть уши!.. Слушай, тебе не кажется, что мы как-то странно с тобой беседуем? — спросил хозяин маузера с подозрением.
— Странно? Не заметил…
— Что-то ты расслабился, видно. Притупилася твоя паранойя, ничего-то ты вокруг не замечаешь… Вот — опять! Если послушать — стихи получаются. Как то самое: «Ну теперь твоя душенька довольна?» Тьфу! Черт тебя дернул вспомнить «Сказку о рыбаке и рыбке»! Теперь нормально и сказать-то ничего не выходит!
— Да ладно… — отмахнулся «ковбой». — Переутомился ты просто. Бывает… Давай, говори уж по делу…
— Ну, по делу, так по делу… — вздохнул докладчик. — Ну, слушай… Я сперва-то тоже впал было в эйфорию. Как же, думаю, у нас теперь есть Бонапартий! Мы ж теперь им всем покажем такое, что Хрущев показать не мог даже! А потом почитал доклады поспокойней, ну и понял, что все не так просто!..
— А, вот теперь и я тоже расслышал! — рассмеялся «ковбой». — Точно — стихи белые у тебя выходят. Ну ты прям Александр Сергеевич Пушкин! Не тормозись, говори уже нормально…
— Сам себя послушай сначала… Вот же прицепилось, елки!.. Ну, в общем, почитал я доклады, подумал… — продолжил маузероносец. Легким движением ног заставив своего скакуна подойти ближе к слушателю. — И вот что получается… У него в мозгу две личности сидят. Совершенно самостоятельные. Причем доминирующая себя не помнит. А помнит — как раз та, что загнана в подсознание… Причем загнана она туда не абсолютно — время от времени наружу вылезает. И даже умудряется получить право свободных действий… Тебе объяснять, как это в медицине называют? Даже конкретные клинические случаи найдутся — и такие как раз, как именно этот. Даже я кое-что слышал — еще раньше, в той прошлой жизни… Можешь с Шоно поговорить, если не веришь…
— Что, настолько, думаешь, все плохо? — «ковбой» после выслушанного монолога стал серьезным.
Второй пожал плечами.
— А не знаю я, что тут надо думать. Мы-то здесь, а он по ту сторону океана. И тебе, между прочим, скоро к нему ехать… Вот давай и подумаем вместе — с чем ты там, в Париже, столкнешься…
— Так ребята ж пишут — он нормальный?
— А у них там есть психиатры?
Ответ повис в воздухе. Из-за полной своей очевидности: психиатров за океаном не было.
— Ну и что ты предлагаешь делать? Санитаров там к нему приставить? Иль в психушку поместить к Наполеонам?
— Только он тогда там будет первым! — хмыкнул инициатор разговора. — И никого уж не соблазнит его планида!
— И останется мания величия без пациентов! — подхватил «ковбой». — А во всем будем опять мы виноваты! Вот же проклятая рифма прицепилась! Сам-то думаешь: мы как сейчас — нормальны?
— Тьфу! Да ничего я не думаю! Я просто… Думаю, надо вам посидеть вместе с Шоно. Заодно позвать Улыбку Енота… Чтобы вспомнили они все по этому делу. Чтобы знал ты, как себя вести с пациентом… Вот же, блин, зараза, прицепилось!..
Пишущему дневник Кобре вряд ли известно (ну кто там из информаторов станет так подробно излагать этакие мелочи? Но вот что самое любопытное — и среди настоящих историков этот вопрос, похоже, не всплывал нигде… А может, и всплывал — поскольку я смутно вспоминаю, что где-то что-то вроде бы упоминалось, но всерьез явно не принимается), но дело в том, что в ближайшем окружении Летиции и Карло Бонапарте в тот период действительно был человек калибра де Марбефа, могший положить глаз на отважную красавицу, выступавшую в рядах армии. А она вполне могла отнестись к нему благосклонно (да и Карло тоже). Дело в том, что Паскуале Паоли, по некоторым описаниям, был светлоглаз. Ага… Что называется — за что купил, за то и продаю. И у меня нет оснований считать, что Паоли был там один такой на всю Корсику. Но тем не менее совпадение настораживает. — А. Р.
Я здесь сознательно почти дословно цитирую текст из Кирхейзена (ну с обусловленными сюжетно купюрами и исправлениями), поскольку другого более подробного и одновременно краткого описания данной экспедиции не нашел. — А. Р.
В этом месте в жизнеописаниях Наполеона, сделанных разными авторами, происходит весьма радикальное раздвоение. По версии одних (каковой придерживается и Тарле), Бонапарт после освобождения из-под ареста был вызван в Париж, где получил назначение в Вандею в качестве командира пехотной бригады, от чего решительно отказался и вследствие этого поступка был уволен из армии, провел в Париже весьма тяжелую зиму — существовал впроголодь, обивал пороги в военном министерстве и в приемной у Барраса, но одновременно успевал брать уроки астрономии у Лаланда и фланировать с верным адъютантом Жюно по знакомым — и только уже летом следующего года смог получить место в топографическом отделе военного департамента. По другой версии (приводимой, в частности, высоко оцененным Тарле историком Бонапарта Кирхейзеном), Бонапарт после ареста был восстановлен в прежней должности начальника артиллерии итальянской армии. Участвовал в походе против пьемонтцев (наступление на Дего), готовился к экспедиции по освобождению Корсики и только уже после всего этого в июне (!) 1795 года прибыл в Париж в компании своего брата Луи, адъютанта Жюно и будущего маршала Мармона, пребывавшего тогда тоже в невеликом чине, по причине того, что Конвент решил перевести из итальянской армии на другие фронты слишком большое число скопившихся там корсиканцев (вообще-то у Кирхейзена упоминаются двадцать дивизионных и пятьдесят четыре бригадных генерала — включая и Бонапарта — что и вправду, надо признать, многовато). И только после этого отказался отправляться в Вандею и оказался почти сразу на должности топографа.
