вокруг, лишь ему, грешному монаху, трусливому тамплиеру, забытому богом и покинутому друзьями, не
оставалось места среди людей. Забираясь на этот чердак, он надеялся пересидеть неделю, месяц, в крайнем
случае, зиму. Потом процесс прекратится или затихнет, можно будет уехать прочь, укрыться у братьев-
иоаннитов, вернуться на Кипр или податься в Испанию – говорят, тамошние храмовники заперлись в
крепостях и не пускают внутрь ни папских легатов, ни людей короля, ни самого дьявола. Но прошло уже
больше трех лет. Процесс все тянется, обвинения нарастают, люди его величества рыщут по Франции как
голодные псы. И Лантье, столь сочувственный, верный слуга, стал ворчать, выражать недовольство –
слишком долго опасный гость прожигал у них крышу над головой. Вот и сегодня мерзавец наверняка не
явится – в доме чужие. Придется до завтра глодать черствые корки, заботливо спрятанные в соломе,
слизывать капли росы с решетки и мечтать о вине, густо-красном бургундском вине, освежающем рот…
Лантье не было трое суток. Оголодавший тамплиер изглодал сальную свечку, изжевал кожаный пояс,
вытряс горсть зерен из овсяной соломы и съел их, сломав очередной зуб. Дальше пришлось бы либо
охотиться на крыс, либо спускаться. Слуга это тоже понял. Он принес скверную пищу и ещё более скверные
новости.
– Магистра сожгли, мой сеньор. Жак де Моле взошел на костер как святой и до последнего вздоха
возглашал свою невиновность, проклиная судей. Говорят, люди падали в обморок, так он вопил от боли,
когда пламя подпалило седую бороду. Нам… вам больше не на что надеяться. Упокой господи его душу.
Тамплиер машинально преклонил колени. Чуть подумав, Лантье опустился на грязный пол рядом с
ним. Слуга хорошо помнил заупокойную.
– Господи, Ты дал мне тех, которых я оплакиваю. Будь моей силой и моим утешением: прости мои
слезы, утиши мою печаль…
Дослушав бесплодную молитву, Филипп почувствовал слабость в ногах. Слуга помог ему подняться.
– Это не все, сеньор. Мадлон снова беременна. И клянется всеми святыми, что если я не изгоню из
дома дьявольского тамплиера, пожирателя младенцев, приносящего зло, она сама донесет слугам его
величества. Я многим обязан вам, добрый сеньор, и ваши деньги помогли семье встать на ноги, но
поймите…
– Понимаю, Лантье, прекрасно тебя понимаю. Прости, что столь долго тебя утруждал. Я уйду, нынче
же ночью оставлю кров.
У Филиппа стыдно дрожали руки, подгибались колени, он чувствовал, что глаза вот-вот набухнут
слезами, и готов был придушить верного слугу – лишь бы избежать позора. Лантье тоже выглядел жалко:
– Я ж не выгоняю вас, мой господин. Время есть. Я переговорю с настоятелем в Амбруазе, и вывезу
вас до монастыря в телеге. Или, если хотите, ювелир ищет охранника-провожатого, чтобы без опаски
добраться до Гавра. Или… знаете, граф Сен-Люк собирается ехать в Святую Землю, отбивать у язычников
Гроб Господень. Он конечно стар и безумен, а в отряде его собирается всякий сброд, но вы сможете
беспрепятственно покинуть страну, сеньор, уехать туда, где вам ничто не угрожает. Подумайте!
– Хорошо, – согласился Филипп. – Подумаю. Спасибо тебе, любезный Лантье, за все добро, которым
ты щедро оделяешь меня, за приют, кров и пищу.
– Вот, сеньор, это утешит вас! – порывшись в продуктовой корзине, слуга извлек оттуда глиняную
бутыль. – Прекрасный шабли, выпейте за наше здоровье и за будущего малыша!
…Показалось или Лантье как-то странно отвел глаза? Дождавшись, когда слуга спустится вниз,
рыцарь открыл бутылку, размочил в вине корку и бросил на середину чердака. Из щелей тут же выскочили
две крысы, вцепились в хлеб с разных сторон – и околели, давясь первыми же кусками. Значит, предал. Все-
таки предал.
Филиппа охватило глухое отчаяние, он сжимал кулаки, изрыгая проклятия. Как он мог быть
настолько доверчив? Что теперь делать, куда податься, как отомстить иуде? На дне сундука прятался узкий
тамплиерский нож – им чинили сбрую и делили хлеб, но при должном умении можно было зарезать и
человека. Дождаться, когда мерзавец поднимется забирать труп, встать за дверью – и всадить клинок в
ямочку у ключицы. А потом и самому глотнуть из заветного флакона или выпить отравленного вина – это
позволит умереть быстро, избежав пыток. Почему он не лежит в Палестине, почему Господь оставил его?
Перед глазами рыцаря как живой встал непреклонный брат Гильом де Боже, магистр Ордена,
погибший при штурме Акры. Первый среди равных, лучший из лучших, он никогда не прятался за чужими
щитами. Забыв про старость, забыв про прежние раны, он рубился как одержимый и дважды отбрасывал
сарацинов, спасая крепость. Потом, посреди очередной атаки неожиданно повернул коня и въехал назад в
ворота. Никто не осмелился заподозрить его в трусости, но гнев был на лицах братьев, гнев и стыд. Лишь
один оруженосец спросил: «Вы ранены?». «Я убит» – ответил Гийом и поднял руку – стрела попала в
подмышку, не защищенную кольчугой. Он сам дошел до церкви, лег на каменный пол и умер, не сказав
никому ни слова. С того дня брат Филипп перестал молиться. Вернувшись в Европу, он хотел было
покинуть орден, но не успел.
Стараясь не шуметь, рыцарь достал нож, взвесил на ладони прохладную рукоять. Слугу или себя?
– Тело это только обуза, мой прекрасный сеньор! – призрак был тут как тут. – Я сегодня купался в
Эгейском море, валялся на теплом песке, разговаривал с нимфами – они помнят ещё старика Гомера.
Бессонница, понимаешь ли, тугие паруса, список кораблей, начертанный на длинном пергаменте. А у
прекрасной Елены были волосатые ноги – дважды в день служанки со свечками выжигали ей кучерявую
поросль. Брось свои сомнения, скинь броню и, поверь, мы станем лучшими друзьями, Филипп.
– Я попаду в ад! – хмуро произнес рыцарь. – Если ад вообще существует.
– Зачем так грубо, так примитивно мыслить? Ты станешь спутником и добрым товарищем по духу,
мы вместе отправимся в дальние страны, увидим женщин неземной красоты и самых быстрых на свете
коней. Ты попадешь в лучшую в мире библиотеку – она сгорела тысячу лет назад, но призраки книг все ещё
ждут на полках. Ты пожмешь руку Рене де Шатийону, рыжебородому, неистовому Рене. Сможешь выпить
фалернского с самим Цезарем, поспорить о мудрости с Цицероном, послушать, как молодой Гораций читает
стихи над ручьем, побеседовать об изяществе с Петронием Арбитром – однажды он тоже перерезал себе
вены в кругу друзей, – голос младенца стал глубоким и вкрадчивым.
– И цена этому – смерть?
– Необязательно смерть. Точнее необязательно сразу. Если ты так дорожишь своим стареющим
телом, всегда можно договориться. Цена свободы не слишком-то дорога, многие братья-рыцари заплатили
её, не торгуясь, – искательно улыбнулся дух. – Долгой надежды нить кратким сроком урежь. Мы говорим,
время ж завистное мчится. Пользуйся днем, меньше всего веря грядущему – так, помнится мне писал твой
прекрасный Гораций.
…Меньше всего веря… «Верую» плакал колокол, медный колокол на покосившейся башне – в
последний день оруженосец Гильома забрался на колокольню церкви святого Андрея и звонил как
одержимый, провожая корабли с последними выжившими. Говорили, что мальчишку потом скинули наземь
обозленные сарацины. А он, опоясанный рыцарь, валялся в трюме, недвижный как труп, и смысла не было
ни в чём – лишь глухое, дьявольское отчаяние.
Филипп вскочил, пристально вглядываясь в призрачную фигурку.
– Скажи «Христос»!
– Что за причуда взбрела в твою плешивую голову, чересчур долго стянутую шлемом? – скривился
младенец.
– Скажи «Христос». Скажи «Господь». Скажи «Богородица, дево, радуйся!». Скажи, или я сожгу эту
сохлую падаль!
– Жги, – без удовольствия согласился дух. Он вдруг вырос, налился плотью, пеленки спали, обнажая
