Примерно в эти же часы на берегу заледенелого, лишь кое-где от теплых сточных вод протаявшего озера Шарташ, при столь же скудном освещении, другой капитан, а именно Жан-Морис Рампаль, производил последние приготовления к далекому пути. Днем, посредством полутора бутылок загадочной жидкости под этикеткой «Мицне», ему с трудом удалось связаться с Джексоном и получить разрешение на сопровождение Софьи куда бы она ни последовала, однако без использования общедоступных транспортных средств. Как всегда в инструктажном королевстве полковника Мэрчента, причины такого запрета были покрыты мраком. Для Рампаля же это означало, что он волен бежать, плыть, ползти, в основном же лететь за Софьей, но при помощи одной лишь собственной мускульной силы. После окончания связи Рампаль проклял страшными словами покойного Петю Петрова, из-за которого полез на связь, и Софью тоже проклял, и горькую свою оборотничью судьбу — тоже. Летать в такую погоду даже хуже, чем бежать, плыть или ползти, в воздухе еще холодней. А как, спрашивается, еще доберешься до Москвы в таком случае — распроклятая царевна смотается туда с часу на час!
Но верность долгу Рампаль хранил неукоснительно. Он рассчитал по крайней мере одну трансформацию, позволяющую одолеть расстояние от Свердловска до Москвы в не очень большой отрезок времени, точней, ночей за шесть или семь, притом относительно комфортабельно и не привлекая ничьего внимания. Комфортабельно, конечно, только в смысле тепла, крыльями махать все одно придется. Для этого превращения, как быстренько выяснилось по пресловутой формуле Горгулова-Меркадера, пришлось, увы, съесть почти триста советских купюр достоинством в один рубль, со средней степенью потертости. Их Рампаль наменял по магазинам за несколько часов, потом собрал в своих жилых руинах нехитрые и немногочисленные пожитки, из коих наиболее ценен был пакет с недорасшифрованной частью рисовых записей, как-то забытый Павлом Романовым при отъезде, — и был готов к отлету.
Советские деньги, хотя и не котирующиеся, по авторитетному мнению Аделаиды ван Патмос, на рынках мировой валюты, оказали свое действие быстро и очень активно. Еще лежал, в брезент завернутый, капитан Синельский в кустах возле здания аэропорта, еще тащился вдоль по темной дороге до костей промерзший многодетный Хуан, а Жан-Морис Рампаль в это время наконец-то согрелся. Приняв облик громадной, белой, невиданной в здешних краях полярной совы, взмыл он в воздух, описал хищный полукруг, облетая стороной залитый предновогодними огнями Свердловск, и взял курс на Москву. Летел он, впрочем, невысоко — для спокойствия души, по большей части; охотники здесь, в этой самой уральской России, похоже, не водились вовсе, а вот военные с самонаводящимися ракетами малого радиуса действия класса «земля-воздух» были распространены, как поганки.
Пролетев под утро над неведомой ему замерзшей рекой, — это была Чусовая, но Рампаль ничего такого не знал о ней, он слушался только врожденного для полярных птиц чувства направления, — капитан устал и надумал заночевать на день, пока не станет достаточно темно, благо день здесь такой короткий, а потом лететь дальше. Он выбрал подходящий лесок над обрывом, опустился на солидную ветку, поклевал кое-чего из благоразумно взятых с собою припасов, решил подремать немного. Однако сон не шел. Перед сном он любил что-нибудь почитать, такая уж сложилась у него, несмотря на необычную работу, привычка. Книги с собой не было никакой, но имелся пакет с рукописями Павла. Рампаль аккуратно, огромным изогнутым клювом расклеил пакет и достал верхнюю пачку листов, сколотую огромной скрепкой. Развернул и, тараща огромные полярные глаза, начал читать листки, исписанные круглым, почти ученическим почерком Павла Романова. В темноте Рампаль видел прекрасно. Душа его, перебывавшая за столь краткое время и в свинском, и в обезьяньем, и в лебедином, и в совином обличье, не считая множества человечьих, наконец-то отдыхала.
Ибо все-таки не зря покойный Федор Михайлович перевел на французский язык опальный роман, принесший автору Нобелевскую премию, — хоть один, пусть не самый квалифицированный, читатель, у его перевода все-таки нашелся. Рампаль сидел на ветке над берегом скованной льдом уральской реки и наслаждался тончайшими нюансами родной французской речи. О, Франция!
Для нынешнего времени описаний мало.
В.ШАЛАМОВ. О «НОВОЙ ПРОЗЕ»
Двадцать второго начальница почты, Алена Сухарева, — собственно говоря, тоже Настасья, но быль не в укор ни молодцу, ни Настасье, — лично по утоптанной дорожке принесла сношарю его пенсию, восемнадцать рублей, а ежели переводить в нормальные и всем понятные расчеты, то получалось, что платит государство сношарю двести яиц в месяц, или же как бы за три часа двадцать минут. Не много, конечно, но и не мало. Впрочем, эту самую великую и могучую, от которой восемнадцать рублей получал, имел сношарь не три часа двадцать минут в месяц, а, считай, круглые сутки круглый год. И не столько имел, сколько видал: прибранной и готовой к погребению, в тех самых белых тапочках. Сейчас же в особенности, ибо сношарь наконец-то сообразил, что за странных постояльцев привел в его дом курячий Козьма-Демьян.
К восемнадцати рублям сношарь неожиданно прибавил своих триста шестьдесят: уж сколько годов никто в его руках ни рубля не видел, брезговал Пантелеич, на пенсию чаще всего повелевал попросту яиц прикупить. Он потрепал Настасью-Алену по сочной еще щеке и командировал в Брянск — закупить к Новому Году коньяку, и чтоб не по восемь рублей двенадцать копеек, а хотя бы по девять рублей двенадцать копеек, или, всего лучше, по десять рублей двенадцать копеек, чтобы, стало быть, по пять звездочек. Алена, не моргнув, бросила все служебные дела, стребовала в сельсовете газик и рванула в Старую Грешню, не то в Брянск напрямую, потому как откуда в Старой Грешне коньяку взяться. Понимала она, что вовсе не для себя Пантелеич заказывает барский напиток, сношарь и первач-то кушал с неохотой, разве что стопочку на праздник, и все больше предпочитает черное домодельное пиво, даже черешневую разве только пригубливает при гостях, не требуется ему. А про гостей у сношаря уже вся деревня знала больше месяца, с тех пор, как Башкина Полина с курячьих именин пришла наказанная — не пустил ее сношарь к себе, — а все равно довольная. Вторая наказанная, Настасья Башкина, кстати, Настасья настоящая, по паспорту Настасья то есть, не такая как будто пришла довольная, но тоже не пожаловалась никому, даже мужику своему ничего плохого не сказала. Мужикам, впрочем, в делах такого рода вообще голос подавать не полагалось, раз уж сношарь самолично распорядился. Принимает гостей — и пусть себе принимает, хорошие, значит, люди. Хлебосольно принимает, как полагается. И нечего допытываться, раз Полина довольная, и сеструха ее тоже не жалуется. Говорят, не гости они даже, а родственники его, — ну, а тогда, стало быть, вовсе наши, деревенские. Сношарь без обиды к тому же запись к гостям разрешил, и дешево, вдвое супротив себя. Но специально пока к ним никто не записывался, поэтому визиты в клеть, теперь уже разгороженную и утепленную, происходили лишь тогда, когда из баб кто в наказанных оказывался. То, что это — наказание, ежели смотреть супротив того, чего баба ожидает, к сношарю идя, — то, конечно, наказание, спору нет. А вообще, так ли плохо? Вот и любопытно было многим. Да и Хивря, когда у Бомбардычихи роды принимала, тоже обмолвилась: хорошие, мол, у сношаря люди гостят, привечать их надо. Да и чего плохого, ежели мастер себе подмастерьев завел? Был слух даже, что Полина Башкина уже специально в наказанные лезет.
К вечеру привезла Алена из Алешни три ящика коньяку по двенадцать бутылок в каждом, разгрузила по сумкам и с помощью записанных на этот вечер Настасьи Коробовой, Марьи Мохначевой, Дарьи Телятниковой и старой дуры Палмазеихи доперла нелегкий груз к крыльцу сношарева дома: машине туда было не подъехать, да и обиделся бы сношарь, потому как все только из женских рук брать любил. Деньги же все-таки были от подмастерьев, да и выпивка тоже для них. Неужто так весь век коньяком и поить? Яйцами-то было проще. Ну, да выбирать не положено.
А потом Новый год уж на самом носу оказался, как всегда ничего к нему вовремя не приготовили, завертелись все, не только что про подмастерьев забыли, а и в очередь к сношарю иной раз силы дойти не бывало, — впрочем, сношарь обычно такое прощал, переписывал в конец очереди только. Новый год в колхозе «Красно-яичном» да и в соседнем «Красном инкубаторе» всегда был самым важным праздником: план по яйцам был выполнен, как всегда, досрочно; знамя переходящее по яйцам тоже получили; председатель сельсовета Николай Юрьевич четвертый день уже как из района вернулся, от радости да от первача в полном невстатии, дел тьма-тьмущая, опоросы пошли один за другим, хоть и маловато было свиней в селе, не любил их Пантелеич, а все же достаточно, успевай поворачиваться. Елку себе сношарь, как знали бабы, саморучно срубил за водокачкой: небольшую, унес и украшает, подмастерья у него на подхвате. Прапрадед его, говорит, так велел, он и блюдет.
