— Устинья Зверева, — тихо подсказал Джеймс. Сношарь не удивился.
— Точно. Устинья. Это чтоб, значит, помнил я дотеперь, как ее, Настасью, звать, для одного для этого, не иначе, подвенчалась она ко мне. А сама, курва, чуть ихним назад пехать пришлось, детишек обоих прихватила и с ними драпу сделала. И теперь, слыхал я, выродок ейный, Славка, где-то в люди большие выпер и в дети ко мне лезет.
— Так он, возможно, не ваш сын? — поспешно и с интересом спросил Джеймс.
— Да нет… мой, точно мой. Больше сделать было некому, он же в сорок третьем родился. Моих баб, сам знаешь, гость любезный, без моего дозволения не очень-то потопчешь, сам знаешь…
Джеймс поперхнулся брянской сигаретой, а Павел чуть не выронил Мельхиора, вынутого из опилок, — уже другого, мало похожего на первого, зато сильно смахивающего на гибрид Поля Робсона с Анджелой Дэвис, но, впрочем, тоже с мешком даров. А сношарь продолжал:
— Двое их было, двое, и старший мой, и младший, хоть и была она, Устинья, пришлая, когда ко мне подвенчивалась. Да только вот сомневаюсь: точно ли этот ублюдок Славка?
— Как же ублюдок, Лука Пантелеевич, он же, вы сами говорите, ваш законный сын от законного брака! — Джеймс что-то задумал, а сношарь, беды не чуя, ответил:
— Да нет, добрый человек, оттого и ублюдок он, — ежели он и вправду Славка, — что от законного брака. В законном браке, сам скажи, откуда хотение, а ежели хотение натугой взять, то любовь откуда взять, куда всунуть? А без любви да без хотения дите всегда ублюдистое будет, уж поверь. Вот когда Хивря меня засмоленного шесть дней в дупле таила, то вот ежели б от нее дите получилось — было бы оно ладное да законное, — да ей, вишь, уж тогда шестьдесят было… А Славка — точно ублюдок. Как же не ублюдок, когда делал я его со страху? Старшой-то, Георгий, привенчанный который, вот он законный, я его до войны сработал, а родился он осенью, в аккурат как родился, так меня Настасья и окрутила, смастерил ей еще и Славку. Георгий-то позаконней мне будет, да ведь и старше он! Вот тебе и ответ, добрый человек, насчет «страшно-не-страшно». На Устинью когда лез, жену законную, как считается, вот тогда страшно было с непривычки. Ох, и злющая ж баба была, хотя, ежели глаза закрыть, то все, кажись, как надо делала… — сношарь помолчал, что-то вспоминая, и продолжил: — А что после вышло — в толк по сей день не возьму. Старшого у ей Георгием, Егоркой, значит, звали, а младшего — Ярославом. А тот, что в дети ко мне набивается, сам говорит, что он Ярослав, хоть и зовут его как-то совсем непонятно. Ну и как же так?
— Хорхе и Георгий — одно и то же, Лука Пантелеевич. Но ведь по старым святцам Ярослав — это тоже Георгий!
— Это я, добрый человек, не хуже тебя знаю, не из болота вылез. Только ежели он Егорка сопливый — где тогда Славка? А ежели Славка — где тогда Егорка? Вот когда предъявят мне их обоих — тогда точно скажу, какого по любви, законно работал! А какого, значит, без любви. Нюх у меня на это! Да что тебе, дитев моих мало? — неожиданно осерчал сношарь, — вон, выдь к водокачке, все село мое, все — мое семя.
— Так вы, Лука Пантелеевич, своим наследником — предположите такой случай — сочли бы только Георгия, а не Ярослава? — Джеймс пропустил гнев сношаря мимо ушей.
— Это… может быть. — Сношарь опять уходил от разговора. Павел глядел на него с чувством, в котором смешивались восторг, страх и почтение. Павел узнавал в сношаре родного отца. И знал поэтому, как с ним себя вести: ничего не просить, ничем не интересоваться, тогда тот все сам выложит. А Джеймс этого не знал, и поэтому точно понимал Павел — ничего Роман Денисович от старика не добьется, пока не переменит тактику. А подсказывать — не собирался, пусть хоть в чем-то останется он в неведении.
Елка тем временем понемногу украшалась. Уже засияла на ее ладной вершине радужно-золотая шестиконечная звезда, — Павел поежился, но вспомнил, что это не еврейский могендовид, а вполне христианский символ, — уже протянулись вдоль веток ленты уж и вовсе непонятно как уцелевшей, почти нигде не порванной, тончайшей сусали. От обилия паутинчатого, но все же достаточно тяжелого стекла елка словно постройнела, опустив хвойные лапы, как солдат, собирающийся занять стойку «смирно»; сношарь оглядел ее и довольно цокнул языком.
— И перед дедом не стыдно бы, — сказал он. — А молодцы Свибловы были, и стекло чудесное дули, и серебро отличное лили. Ты уж не забудь, Паша, как, стало быть, царем станешь, верни им, Свибловым, все, что полагается, не пожалеешь, да и кровь своя все-таки. Ни мне бы, ни тебе бы без них эту елочку не украшать нынче.
Павел безразлично кивнул. Куда уж было Джеймсу знать, что только так, и никак иначе, нужно добиваться чего бы то ни было от Романовых. Ничего, мол все и так полагается. Полцарства тебе? А фигу не хочешь? А вот ежели и на самом деле не хочешь ты ничего, а все мечты твои — из области непосмотренной пятой серии, скажем, «Семнадцати мгновений весны», — вот тогда-то уж, любезный, тогда я тебе эти полцарства в глотку воткну, не отвертисси! Впрочем, Роман Денисович, кто бы он ни был — человек не русский. Откуда ему взять понятие таких тонких, таких чисто российских материй?
Вечером опять были Настасьи. И, как слышал через перегородку вошедший во вкус ремесла Павел, Роман Денисович свою вытолкал минут за десять до одиннадцати, хоть и вякала она, что за дольше заплатила и не успела ничего, и требовать назад будет, и Луке Пантелеевичу жаловаться — Джеймс что-то ей тихо сказал напоследок такое, что она смолкла и прочь потрусила по прямой через овраг, а Джеймсу было уже не до того: ему в одиннадцать полагалось слушать радио. Павлу же ничего не полагалось, и Маша Мохначева, последнее время уже регулярно норовившая попасть в наказанные именно к Павлу, облегченно вздохнула, когда за другой Настасьей хлопнула дверь в сенях; боялась она, что другая наказанная потребует недобранные минуты с Павла, — впрочем, имен их никто не знал, а различали как «длинного» и «поменьше», — а заплатила Марья четыре десятка всего, масса чувствий неприятных приключиться могла бы, нешто за час двадцать все успеешь? Наконец, Павел разлакомившуюся Марью-Настасью все-таки выставил и сквозь наползающий сон расслышал ликующий рев Джеймса: что-то, видать, тот извлек из радиопередачи ценное и победное. Впрочем, Павлу это не помешало сразу же заснуть. Сношарь же был занят еще аж до без четверти три — завтра, тридцать первого, баня у него была и день неприемный, вот и набилось баб сверх обычного.
Заснул и Джеймс — с сознанием выполненного долга, ибо из расшифрованной ахинеи Аделаиды ван Патмос, — совершенно особый код был основан на служебных словах и вопросительных знаках в ее монологах по «Голосу Америки», — узнал, что за отличное выполнение оперативного задания ему присвоено звание, выражаясь в русском табеле об офицерских рангах, подполковника или около того. Узнал, что еще до наступления лета придется ему вместе с Павлом появиться на арене событий. Узнал, что, как и предсказывал ван Леннеп, немалая часть советского руководства стоит за реставрацию Дома Старших Романовых. Узнал, наконец, без всякого кода, просто из текста передачи, что во многих городах Америки состоялись демонстрации в поддержку Дома Романовых, хотя кое-где «младших» пока еще путали со «старшими», — а во многих городах России состоялись забастовки против повышения цен на масло, меха, золото, бензин и, стало быть, тоже в поддержку Дома Романовых, которые всем своим домом уговорились эти цены понизить. Узнал еще о визите государственного секретаря на Ближний Восток или еще там куда-то, но это его уже не касалось, все это было другим голосом и из другого мира.
А тридцать первого было холодно, как на Южном полюсе в июле, однако обязательные бабы, приставленные сношарем к банно-яичному делу (кстати, Пантелеич гостям строго-настрого объявил, чтоб об яичных ваннах для них и речи не заводили, это его дело личное, интимное), избу жарко вытопили, принесли первостатейной жратвы, — да в баньку Джеймса и Павла тоже допустили, конечно, уже после того, как сношарь сам попарился, после того, как бабы по тонкому ледку остатнюю жидкость в Угрюм-лужу спустили. Джеймс искоса поглядывал на помахивающего веником императора, тихо радовался про себя и подполковничьему званию, и тому, как окреп, как поздоровел еще столь недавно бледный и кисловатый претендент на российский престол: от чистого воздуха, от пусть однообразной, но натуральной деревенской пищи, а также, видимо, и от многократно подстегнутого гормонального обмена, — небось, за всю жизнь не было у Павла Федоровича такого количества баб, как за один этот месяц с лишком. Джеймсу, человеку западному, все это было приятно, но в усталость, а Павлу, человеку советскому — и в радость, и в охотку, и в поздоровление. Только появилась между бровями какая-то новая складка. О чем это он там думает? А ведь думает. Мыслей его читать не имел права Джеймс ни под каким видом. Рискни он это сделать — немедленно разжаловал бы сам себя до рядового. Он и инструкцию имел на этот случай — самого себя разжаловать. А инструкций он слушался.
