Это был мой брат Робер.
Глава восемнадцатая
Первый удар, как рассказывал Робер, постиг их примерно через пять месяцев после того, как они приехали в Англию. В первые месяцы все шло хорошо. Его хозяева, владельцы Уайт-Фрайрской мануфактуры, известной ему по старым временам, когда он занимал должность первого гравировщика по хрусталю на стекольном заводе в Сен-Клу, к которым он обратился с просьбой предоставить ему место, когда собирался уезжать из Франции в декабре восемьдесят девятого года, встретили его весьма любезно и благожелательно, и тут же нашли для него и его жены жилье неподалеку от мануфактуры в Уайт-Фрайрс.
Сознание, что он свободен от долгов, свободен от всякой ответственности и во всех отношениях начинает новую жизнь с молодой женой, в которую был сильно влюблен, помогало Роберу не обращать внимания на мелкие уколы и неприятности, неизменно выпадающие на долю человека, желающего заново устроить свою жизнь в чужой стране. Язык, обычаи, пища, даже климат, которые, вероятно, обескуражили бы Пьера и Мишеля, более устойчивых в своих привычках, чем старший брат, – все это его только забавляло, он рассматривал их как вызов своим способностям, своему умению приноровиться к любым обстоятельствам. Он моментально стал пользоваться просторечными выражениями, не обращая ни малейшего внимания на грамматические правила, хлопал по плечу своих товарищей-рабочих, как это делают англичане, пил с ними грог или эль, и вообще всем своим видом показывал, что чувствует себя, как дома, и совершенно не походит на завитых и раздушенных французов, какими их изображали карикатуры в английских газетах.
Мари-Франсуаза, вынужденная большую часть времени проводить в одиночестве дома и, к тому же, делать необходимые покупки, не зная ни слова по-английски, чувствовала себя значительно хуже. Однако молодость, здоровье и откровенное восхищение всем, что делал или говорил ее муж, вскоре привели к тому, что она стала повторять вслед за ним хвалу лондонцам за их добрый нрав и заявляла, что на берегах Темзы она увидела и узнала больше, чем за все свои двадцать и один год в Париже, что было неудивительно, поскольку всю свою жизнь она провела в приюте в Сен-Клу.
Что же касается его работы – Робер работал гравировщиком по хрусталю, то он скоро понял, что его сотоварищи не могут научить его ничему новому. В то же время он не ощущал и превосходства над ними. Уровень стекольного производства на Уайт-Фрайрской мануфактуре был чрезвычайно высок. Она была основана еще в тысяча шестьсот восьмидесятом году, и флинтгласс[41], изготовленный в ее мастерских, славился по всей Европе. Не было и речи о том, что какой-то француз моежт чему-нибудь научить английских мастеров. Скорее, наоборот, и Робер очень скоро это понял и постарался избавиться от слегка покровительственного тона, который легко мог установиться в эти первые дни дружбы и благожелательства.
Все англичане, как товарищи Робера по работе, так и простые люди, жившие по соседству, проявляли живейший интерес к событиям, происходившим во Франции, равно как и полное невежество в этом вопросе, и тут Робер чувствовал себя на высоте: овладев языком в мере, достаточной для того, чтобы его понимали, он сделался главным авторитетом во всем, что касалось Франции.
– Разве можно за несколько месяцев устранить несправедливости, которые совершались в течение пяти столетий? – говорил он, независимо от того, где происходил разговор: в дешевом ресторанчике на набережной Темзы или в гостиной его квартирной хозяйки. – Наша феодальная система так же устарела и не годится для современной жизни, как ваши замки с подъемными мостами, если бы вам вздумалось их возродить. Дайте нам время, и мы совершим великие дела. Если, конечно, король будет согласовывать свои действия с настроением народа. Если же нет, – тут, как он мне говорил, он всегда делал многозначительную паузу, – если же нет, тогда, возможно, нам придется его заменить, подыскав среди принцев более способного и популярного претендента.
Он, разумеется, имел в виду своего патрона герцога Орлеанского, чей отъезд в Англию в минувшем октябре в значительной степени повлиял на решение Робера попытать счастья по другую сторону Ла-Манша.
Вскоре, однако, он обнаружил, что Чапель-стрит – это совсем не то, что Пале-Рояль. Аркады последнего были для моего брата родным домом, там он вершил все свои дела – мог свободно приходить и уходить, болтать и сплетничать с секретарями, писцами, личными адъютантами – словом, со всей мелкой сошкой из антуража герцога, которая постоянно там крутилась. В Пале-Рояле одного словечка, сказанного на ушко нужному человеку, одного намека, сделанного в подходящий момент, было достаточно, чтобы добиться желаемого результата. Сознание, что он соприкасается с тем обществом, которое окружает самого популярного в Париже человека, придавало Роберу вес в собственных глазах.
В Лондоне ничего подобного не было. Лакло, капитан Кларк, камердинер, еще два-три человека, включая, разумеется, его любовницу мадам де Бюффон вот и весь штат, который герцог привез с собой в Лондон. Вся прислуга в меблированном доме на Чапель-стрит была английская. Всякого посетителя встречали на пороге внушительные лакеи, окидывая его безразличным взглядом. Ничего, похожего на непринужденную атмосферу Пале-Рояля, где всякий мог свободно войти и выйти, и Роберу, когда он в первый раз по приезде в Лондон явился на Чапель-стрит, было дозволено лишь оставить свою карточку лакею дальше дверей его не пустили.
Он зашел снова, с тем же успехом. На третий раз он написал личное письмо Лакло, и только через неделю получил лаконичный ответ, в котором говорилось, что буде герцогу Орлеанскому или его свите во время краткого пребывания его светлости в Англии понадобятся какие-нибудь услуги личного характера, господин Бюссон будет уведомлен.
Роберу ясно дали понять, что в нем не нуждаются, однако это его не обескуражило. Он сделался завсегдатаем пивных, расположенных в непосредственной близости от Чапель-стрит, в надежде повстречать там кого-нибудь из челяди герцога – камердинера или цирюльника, все равно, кого – кто мог бы дать ему какие-нибудь сведения касательно намерений гецрога Орлеанского. Ему удалось разузнать, что его патрон осторожно зондирует почву, желая выяснить позицию членов кабинета на тот случай, если герцогу будет предложена корона Бельгии. Брат был уверен, что это не просто слухи. Как всегда, полный оптимизма, он вернулся домой к Мари-Франсуазе и стал говорить о том, что им, возможно, придется переехать из Лондона в Брюссель.
– Если герцог Орлеанский станет Филиппом I, королем Бельгии, – говорил Робер своей молодой жене, – ему понадобится очень большая свита. Нет никакого сомнения, что и я получу какую-нибудь должность.
– Но разве ты можешь так внезапно оставить свое место на Уайт-Фрайрской мануфактуре? – спросила она. – Разве ты не подписал контракт, по которому ты должен у них работать в течение какого-то срока?
От этого возражения он просто отмахнулся.
– Если я захочу, то завтра же могу оттуда уйти, – сказал он. – Я согласился у них работать только для того, чтобы перебиться на некоторое время. Как только я понадоблюсь герцогу Орлеанскому, он сразу же за мной пришлет, и если потребуется ехать в Брюссель, мы туда поедем. При новом монархе всегда открываются великолепные возможности, и я уверен, что наше будущее будет обеспечено.
Ожиданиям герцога Орлеанского, а вместе с тем и надеждам моего брата не суждено было осуществиться. Неприятности в Нидерландах оказались недолговечными, и в конце февраля австрийцы снова заняли Брюссель.
Робер еще раз оставил свою карточку на Чапель-стрит, и опять ему сказали, что его патрон уехал на скачки. Потеря возможной короны, по-видимому, не помешала привычным занятиям герцога Орлеанского. Настоящий удар последовал восьмого июля тысяча семьсот девяностого года, когда герцог вдруг решил оставить Лондон и вернуться в Париж; столь же неожиданно, как в прошлом году, он уехал из Парижа в Лондон. Его девятимесячное пребывание в Англии не дало никаких политических результатов, между двумя странами все осталось, как было; оно ничего не дало герцогу и в личном плане, если не считать того, что он без конца развлекался и продал несколько скаковых лошадей. Мой брат не имел ни малейшего понятия о намерении герцога вернуться в Париж, пока не прочел об этом в лондонской газете.
Он сразу же бросился на Чапель-стрит и застал там обычный беспорядок, царящий в доме после отъезда хозяев: мебель покрывают чехлами, а челядь, еще не получившая расчета, убирает оставшуюся после упаковки солому и ругает сквозь зубы своих бывших господина и госпожу.
Нет, ответили ему, никаких разговоров о возвращении не было. Герцог Орлеанский уехал из Лондона навсегда.
