шлемазлы до цепей и доведут, — ворчливо, но спокойно ответил названный Добреем, а я в который раз за сегодняшний день удивилась:
— Ты жид что ли?
— Выкрест он, — махнул рукой Николай Порфирьевич. — Племя их трусливое, предательское, на добрый труд не способное. Вот и наш Дорон из таких. Держит притон, скупает краденое, сводничает.
Такая характеристика не была для меня новой, жидов в Империи не любят. Хотя папенька, много времени проведший на юге России, имел на этот счет свое мнение. «С евреями дело иметь не только можно, но и нужно!» — говорил он. Южнее Киева лучше ремесленников не найти. Хотя и предупреждал, что «верить жиду — это все равно что подарить ему свои сбережения».
— А еще замешиваю мацу на крови христианских младенцев, — не остался в долгу Добрей-Дорон. — Коля, мы не в Одессе, я порядок знаю и кипеш не устраиваю. Мне здесь жить и работать. И в церковь хожу в положенные дни, исповедываюсь… в разумных пределах. Не криви рожу, а то я не знаю, что попы тебе же поют потом, о чем я им спою на таинстве. Здесь Лукерья. Привести?
— В отдельную комнату ее.
— В отдельной и сидит. Запертая. Я нутром почуял, что не то дело завернули хлопцы.
Спиридонов помолчал, глядя на трактирщика, а я все пыталась сообразить, зачем пристав меня-то притащил в этот притон с хозяином-жидом.
— Ну, пойдем к Лукерье. Пообщаемся. Это Александра Платоновна, — представил меня пристав. — Тоже посмотрит на твою… подопечную.
Добрей кликнул халдея заменить его за прилавком, а сам повел на аж на третий этаж. В узком коридоре дверей было понатыкано столько, что я даже не смогла представить размеры комнатушек за ними. Из-за стен доносились звуки, не оставляющие сомнений в сценах, которые за ними разыгрывались.
— Клиентам нравится, когда бабы под ними кричат. Вот они и стараются, — пояснил Дорон, хотя я его о том и не просила.
Скорее всего, пытается вывести меня из равновесия, но… посвященную Мани женскими стонами не смутить никак. Хотя и само место, и происходящее тут было мне противно.
— Сюда.
Трактирщик отпер ключом массивную дверь, и мы вошли.
Каморка, на лучшее и не тянет. Окно с решеткой, потасканная кровать, на ней такая же потасканная девка. Наверное, она была хороша когда-то, но сейчас от былой красоты не осталось и тени. Сальные волосы, желтый след синяка на скуле, злые глаза и пара отсутствующих зубов — далеко не полная картина того, как можно запустить свое тело. Общее ощущение тленности наполняло его.
— Что, Добрей, отдых закончился? — неожиданно звонким и чистым голосом спросила женщина. — С этими мне как? С господином, а сударыня смотрит? Или мы с сударыней обслуживаем господина вместе?
Мне очень захотелось влепить девке каблуком в остатки ее зубов, но трактирщик опередил меня, огорошив проститутку смачной оплеухой.
— Лукошка, ты глаза разуй! Совсем ум потеряла!
Лукерья скатилась с кровати на пол, вскочила на четвереньки и заверещала:
— Ты что творишь, Добрей?! А то я таких франтов не лобызала! Только вчера вот…
— А вот за вчера мы с тобой, Лукошка, и поговорим, — подал голос Спиридонов.
Девка враз съежилась, ойкнула. Села прямо на некрашеные доски и перекрестилась.
— Николай Порфирьевич, простите дуру, не признала сразу в потемках! Бес попутал!
Пристав присел на корточки рядом с ней, взял за подбородок, разглядывая словно диковинку из зверинца. Лукерья под его взглядом совсем поникла и мелко затряслась. Она еще не поняла, чем вызван столь пристальный интерес Спиридонова к ее персоне, но точно знала, что ничем хорошим это обернуться не может.
— Вот про вчера мы с тобой и поговорим, Лукерья Иванова дочь. Двадцати лет от роду.
Двадцать лет?! А на вид ей меньше тридцати пяти и не дашь!
— Рассказывай про франта вчерашнего. С кем, как крутили — все выкладывай. И давай-давай, даже не думай юлить, — прервал первую попытку проститутки что-то сказать Спиридонов. — Со мной освещенная, она в раз твое вранье раскусит. Как конфекту. Любишь конфекты?
— Люблю, — пробормотала Лукерья, сбитая с толку и взирающая уже на меня с ужасом.
— Вот и она любит. Александра Платоновна, любите же?
— Обожаю, Николай Порфирьевич, — ответила я, добавив хрипотцы в голос.
А вот определять ложь я не умею совсем.
Заставить говорить правду — порой могу, думаю, с этой девкой вышло бы. Но она, кажется, сейчас сама, как говорит Спиридонов, «запоет».
— С Сявкой мы пошли. И с Гундеем.
— Это Иван и Гордей?
— Они, вашбродь! Им пропел один франт, что клиент будет на Садовой при ассигнациях. Теплый и голодный до дам. Моя работа — захомутать его и подвести под Сявку с Гундеем. Они его облегчат, потом долю тому франту скинут. Легкая работа. Вот только…
— Только что?
Лукерья почему-то смутилась, но пристав приподнял ее лицо, заставив смотреть ему в глаза.
— Он должен етиться начать был, закончить быстро, тут Сявка его и принял бы. Он в самом деле как не свой был, лошадь бы выетил, мне почудилось. Я его еле до закутков в Апрашке дотащила, а то он чуть на улице на меня не бросился. А потом как начал… Мне даже стараться пищать не пришлось, как Добрей требует. Пищала от души. На два раза меня довел.
Странно было видеть покрасневшую проститутку, но вот она — сидит перед нами. Да уж, в ее работе получить благодать, наверное, невозможно, а тут кто-то ей аж две подарил.
— Дальше что?
— Закончил он. Сявка уж извелся весь. А тот, как закончил, обмяк сам. Сявка стоит, не знает, что делать. Он его хотел мешочком приголубить…
— Мешочек с песочком мокрым, — пояснил пристав мне.
— Ага, такой. А тут клиент сам в обмороке. Гундей подошел, поспорили они еще, добавлять ли по башке, но потом так его и обчистили.
— То есть не били?
— Вот те крест, вашбродь, — быстро осенила себя щепотью Лукерья. — Ушли мы. Сявка с Гундеем еще меня поносили, что еле тащусь, как старая кляча. А я после этого усатика еле шла.
— И что дальше? С франтом встретились?
— Сявка с ним ушел встречаться, я его и не видела. Мы с Гундеем сюда пошли.
Добрей кивнул, подтверждая слова своей девки: в самом деле, объявились Лукошка и Гундей на пороге «Малинника» уже поздно вечером.
— Что взяли с клиента? — не стал сбивать разговорчивый настрой Лукерьи пристав.
— Кошель его. Толстый. И цацку желтую. Я просила ее мне отдать. Красивая. Но Сявка так посмотрел с сожалением, сказал, что франту ее надо отдать. Ему тоже понравилась.
Николай Порфирьевич поднялся
