с патентованием учебной методики ничего не выйдет, это же не означает, что казна мне за неё не заплатит, уж подготовку-то методических пособий для самих преподавателей оплатит точно. Опять же, самому мне обучать своих работников по моей же методе никто вообще не запретит. Что же, оставалось лишь придумать, как бы провернуть такое дело с наибольшей для себя пользой. А это, похоже, окажется далеко не самой сложной задачей — уж больно вовремя и к месту признал себя моим должником его царское высочество царевич Леонид Васильевич…
Глава 3. Новое дело и вечный мотив
— Доброго дня, Борис Григорьевич! Примите мои самые искренние поздравления с заслуженной наградой!
В Елоховскую губную управу я заявился, конечно, не с самого утра, но и не сильно припозднившись. Выглядел Борис Григорьевич, как и положено в его нынешнем состоянии, довольным жизнью и собой, а орден, алевший на груди, придавал моему давнему знакомому этакую праздничную нарядность.
— О! Алексей Филиппович! И вам доброго дня! Благодарю за поздравления, уж от кого бы ещё, а от вас получить их особенно приятно! Прошу подождать совсем недолго, сей же час распоряжусь подать чаю! — приходу моему старший губной пристав Шаболдин явственным образом обрадовался.
Да я, сказать по чести, и сам был рад его видеть. Нельзя, конечно, утверждать, будто мы с Борисом Григорьевичем прямо так уж давно не общались, но и припомнить, когда я видел пристава последний раз, у меня сейчас получалось с трудом. Да, точно, незадолго до Татьянкиного замужества встретились в отцовском доме, Шаболдин приходил к отцу за какой-то надобностью, как раз когда мы с Варенькой тоже были там.
Подали чаю да большое блюдо, на коем громоздилась целая гора маленьких булочек с имбирём и корицею, и под такое угощение мы со свежим кавалером некоторое время отдавали должную дань правилам вежливости, задавая вопросы и получая ответы о здоровье родных, о делах общих знакомых и прочих столь же, в общем-то, бесполезных сведениях.
— А откуда, Алексей Филиппович, вы о моих новостях узнали? — как бы между делом спросил пристав. Ну да, неистребимая профессиональная привычка сработала, не иначе.
— Зять сказал, — так же как бы невзначай ответил я. Ещё и улыбку самую невинную постарался изобразить — мол, оно само так вышло, я вроде как и ни при чём.
— Вот как, — подобрался Шаболдин. — И в чём состоит интерес его высочества?
— Ну, Борис Григорьевич, где, кем и когда служил Матвей Николаевич Погорелов, вы же наверняка уже знаете, — с лёгкой укоризной сказал я.
— Попросил за сына, стало быть, — вопроса в голосе пристава не было, но по тону, каковым Шаболдин это сказал, я так и не понял его отношения к этакому повороту. Однако же особого удивления Борис Григорьевич тоже не выказал, не иначе, и правда предполагал, что старший Погорелов может обратиться к своему бывшему подчинённому. Нет, что ни говори, а иметь дело с Шаболдиным — одно удовольствие.
— Я при их разговоре не присутствовал, — ни подтверждать, ни опровергать предположение пристава я не стал. — Однако Леонид Васильевич недвусмысленным образом довёл до меня своё желание быть точно уверенным в виновности младшего Погорелова, ежели он и вправду виновен, либо убедиться в его невиновности, ежели таковая будет установлена.
Шаболдин шумно вздохнул, как мне показалось с облегчением. Хм, а ведь он, похоже, рад, что так оно поворачивается. И с чего бы это?
— Вы, Алексей Филиппович, как с делом ознакомиться желаете? Читать хотите или с моих слов? — спросил он, явно выказывая мне почтение как представителю члена царской семьи. Ну раз так, надо воспользоваться.
— Почитаю позже, — сказал я. — Сейчас мне бы ваши живые впечатления услышать желательно.
— Что же, Алексей Филиппович, извольте, — Шаболдин хлебнул чаю и начал рассказывать.
…Захар Модестович Гуров, пятидесяти трёх лет от роду, православного вероисповедания, дворянин, отставной палатный советник, родившийся в Москве, проживал в собственном доме нумер одиннадцатый по Старой Басманной улице с женою своею Ангелиною Павловной, урождённой Бруздяк, на московской театральной сцене известною как Ангелина Красавина, двадцати четырёх лет, православного вероисповедания, родившейся в Бресте Литовском, старшим сыном Фёдором Захаровичем, тридцати лет, его супругой Ольгой Кирилловной, урождённой Павельевой, двадцати семи лет, и внуками Модестом восьми лет, Кириллом пяти лет и Анастасией трёх лет. На момент убийства в доме гостили родственники — сестра Гурова Анна Модестовна Погорелова, сорока двух лет, супруга профессора Царской Академии живописи, ваяния и зодчества Матвея Николаевича Погорелова, и её дети — Николай Матвеевич Погорелов, восемнадцати лет, и Елизавета Матвеевна Погорелова, семнадцати лет. Получается, родня Гурова, по крайней мере, в какой-то своей части, новую супругу Захара Модестовича, несмотря ни на что, приняла.
Спали Гуров и его молодая жена отдельно, хотя спальни их находились по соседству и имели между собой дверь. Когда утром Захар Модестович не вышел к общему завтраку, Ангелина Павловна отправилась за ним и застала мужа в крайне тяжёлом состоянии. Немедленно послали за доктором, но к его приходу Гуров уже скончался. Доктор Шустов, осмотрев тело, заподозрил отравление и настоял на вызове губных.
— Я опросил в доме всех, кроме малолетних внуков Гурова, — рассказывал Борис Григорьевич, — то есть и родных его, и прислугу, да и обыскал дом. Жена, сын и сноха Гурова показали, что Гуров часто просыпался по ночам для утоления жажды, каковую испытывал очень часто, и потому в его спальне на прикроватном столике постоянно стоял графин с водой. Слуга Гурова Юрий Смиглый, выходя ночью по нужде, видел Погорелова в коридоре третьего этажа, при том, что комнату Погорелов занимал во втором этаже. Также и сноха Гурова, Ольга Кирилловна, мучимая бессонницей, видела ночью Погорелова спускавшимся с третьего этажа и входящим затем в отведённую ему комнату. При этом Смиглый точное время назвать не смог, а Ольга Гурова утверждала, что видела Погорелова в половине третьего пополуночи. Окончив опрос, я приступил к обыску дома и нашёл в комнате Погорелова среди вещей его ополовиненную склянку с неизвестным содержимым, никаких пояснений по поводу которой Погорелов не дал. Передвижение по дому жильцов и прислуги во время допросов и обыска я воспретил. Затем я никому не велел покидать дом до особого распоряжения, поставил во исполнение моего повеления охрану и вернулся в управу.
Да, всё в высшей степени толково и грамотно, тут к Борису Григорьевичу не придерёшься. Впрочем, к
