Что такого с вальяжными кантабрами* могло случиться, что они службу несут как в образцовом кремлевском полку?
Когда наш эскорт ускакал, простившись, обратно в герцогский замок, а за нашей кавалькадой захлопнулись ворота, подбежал дежурный по расположению сьер* Вото. Подождал, пока мы спешимся и доложил.
— Ваше высочество*, ваша светлость*, пока вы отсутствовали некие неизвестные, числом три, попытались убить мэтра Уве. Силами караула эта попытка была пресечена. Один нападавший убит. Двое взяты в плен. С нашей стороны убитых и раненых нет.
— Хвалю за службу, — сказал дон* Саншо. — Пленные где?
Ну да, подумал я, все правильно, его человек — ему и хвалить.
— Пленные связаны и помещены под замок в винный погреб. Сейчас для них строгают колодки.
— Давай их в ванной комнате допросим, — предложил я дону Саншо. — В крайнем случае, ее отмывать легче.
— Дело говоришь, — согласился кантабрийский инфант*.
— Сьер Вото, а что с мастером Уве? — проявил я беспокойство за своего человека.
— С ним все в порядке, ваше высочество, — ответил мне рыцарь. — Помяли немного, а так он здоров и даже ран нет. Его же не резать собирались, а вешать.
«Вешать? Это точно Фема* его порешить попыталась», — догадался я. Добрались-таки неистовые шеффены* из города Малина до Штриттматера. Но здесь вам не там. Здесь, пока я тут стою, моя юрисдикция.
И это уже МОЙ мастер.
Пленного, связанного по рукам и ногам, кинули на пол под балкой в ванной комнате. Кантабрийские стрелки длинную веревку от его связанных рук перекинули через матицу и, натянув ее, рывком поставили этого дойча* вертикально. Относительно вертикально, конечно, так как самостоятельно он стоять не мог — его сильно стрелки избили, когда захватывали.
Хозяин, не доверив слугам, лично принес нам в помывочную табуреты, стол и дополнительные масляные светильники, кидая взгляды, напоенные страхом, то на пленника, то на меня, сидящего в углу, так и не снявшего ни мантии, ни короны, ни цепи, держащего кисти рук на эфесе поставленного между ног меча. По виду почтенного буржуа можно было без труда прочитать, что он уже раскаялся в том, что пустил нас к себе на постой. Но куда уже теперь деваться?
— Мэтр, еще жаровню с углями и вертел для жаркого, — приказал дон Саншо.
В глазах ресторатора промелькнул не страх даже, а ужас. Но выдержка у человека железная. Интересно, это профессиональное качество или личное?
— Но если жалко вертел, — пошел я навстречу той жабе, которая сквозь страх стала душить мэтра: кованый вертел вещь дорогая. — То каких-нибудь совсем не нужных в хозяйстве железок. Мы заплатим.
Мэтр испарился, а дон Саншо со вкусом стал распекать своих военных.
— Вы бы хоть сначала раздели этого урода, что ли, — проворчал он. — А то вдруг этот разбойник нам еще живой понадобится, а одежду его вы уже испохабите. И что тогда? Тратить на эту мразь деньги? Чьи? Ваши?
Стрелки моментом вняли. Все же материальный стимул один из самых действенных.
Отвязали.
Раздели.
Снова привязали. Уже только в одних не первой свежести брэ*.
Окатили холодной водой из ведра, приводя в чувство.
— Что вы здесь делали? — спросил Саншо пленного.
Тот в ответ ему через крошево ломаных зубов прошипел слабо разборчиво что-то типа «нихт ферштейн».
Ага… «Моя-твоя не понимай», знакомая песня. Интересно, скоро ли он запоет нам про «не имеешь права»? За Штриттматера я им матку наизнанку выверну. Ишь, додумались: меня без артиллерии оставить на пороге гражданской войны.
— А меня понимаешь? — спросил его на хохдойче*?
— Я… Я-я-я, — бормочет, соглашаясь.
Понимает, не отказывается. Глаза злые. Страха в них нет. А есть, между прочим, презрение. К нам. Оригинально.
— Зачем вы пытались лишить жизни моего мастера, подлые убийцы? — заявил я с пафосом и провокацией.
— Мы не убийцы, мы честные палачи. У нас на руках приговор суда, — прохрипел привязанный свой ответ. — У нас в руках вервие Правосудия.
— Убийцы, убийцы, — повторил я. — Причем, убийцы, пойманные с поличным.
Один из стрелков протянул мне мятый пергамент.
— Вот это у него нашли, ваше высочество.
А другой, в это же время, пару раз ударил привязанного пленника под дых, приговаривая.
— Ваше высочество. Не забывай, скотина, прибавлять «ваше высочество», когда обращаешься к принцу*.
То ли этот стрелок немецкий знает, то ли просто догадался, что меня не титулуют соответственно рангу.
— Бросьте его. Пусть говорит, как хочет, — сказал я стрелкам, рассматривая документ.
Черт, шрифт готический, я его и в печатном-то виде не люблю, а тут еще почерк у писарчука… Не сказать что некрасивый, да уж больно витиеватый. Разбирать эти каракули придется долго.
Печать на приговоре стоит фрейграфа* города Малина. Маскируются под фрейгерихт*, конспираторы.
— И что это за filykina gramota? — спрашиваю его, потрясая документом.
— Приговор о лишении жизни партача* Уве Штриттматера за колдовство.
— Угу… — только и нашелся я, что из себя выдавить.
А что тут еще скажешь? Коротко и ясно. В первом приближении. А вот если разбираться, то слово «колдовство» может означать все что угодно.
— В чем это колдовство состояло?
— Он постоянно бормотал непонятные добрым христианам заклинания, когда составлял шихту для плавки. И потом его колокола звонили лучше, чем у других. Таким образом, он с дьявольского попущения отбирал законный заработок у честных городских мастеров.
Смотрю в его глаза и вижу, что этот чувак искренне верит во все, что говорит.
— Ты сам это видел?
— Нет. Но за обвинителя поклялись десять человек, в том, что он говорит правду.
— Знаешь, кто обвинитель?
— Нет, я — Ганс Эйхе, наемный палач Фемгерихта*. Я не вникаю в суть дела. Для меня существует только приговор. Письменный. Я всегда действую строго по праву.
— Ты знал лично Уве Штриттматера?
— Нет.
— Кто его опознавал?
— Шеффен из цеха литейщиков. Ваши люди его уже убили.
— Понимаешь ли ты, что этот приговор города Малина, — я кинул на стол пергамент, — здесь, в Бретани, недействителен. И кто тут виноват, а кто нет, решают дюк* и епископ? А кто колдун — святая инквизиция матери нашей апостольской католической церкви, а не ваш фрейграф, который тут никто и зовут его никак.
— Это не имеет значения, — прохрипел допрашиваемый. — Приговор должен быть исполнен хоть на краю земли.
Ага… Вот и забавная формулировка, дающая им полное право не преследовать приговоренного за морем.
— Ну, так знай. На этой земле вы не палачи, а простые убийцы. И поступят с вами соответственно вашему преступлению.
