Подойдя к хоромам Глинских, в мгновение ока выбили двери дубовые, укрепленные, ставни. Ворвались внутрь каким-то слитным клубком, ибо задние напирали на передние ряды, толкая вперед и не давая отклониться. Люди озверевшие начали ломать мебель, крушить внутренние двери, при этом столько желающих было принять участие в разрушении каждой вещи, что она превращалась буквально в щепки. При этом на пол высыпалось добро Глинских, и те, кто с самого начала шли поживиться, хватали его жадными руками, уберегая от уничтожения теми, для кого главной была только месть.
Кто-то из них, а может, и Потап это был, крикнул, крикнул, заглушая общий рев толпы:
— Не затем мы сюда пришли, чтобы вещи боярские крушить, а чтобы возмездия добиться! Мести, мести, смерть боярам!
Несколько человек схватили сабли, висевшие по стенам, и бросились во внутренние покои. Вновь выломав двери, толпа встретила двух бояр с саблями, приготовившихся защищаться. За ними, окаменев от ужаса, прижавшись друг к другу, стояли несколько молодых боярынь, подростков, все они пытались прикрыть собою маленьких детей, девочек и мальчиков. Ворвавшихся было так много, что бояре успели убить только первых двух нападавших — как стена людей накрыла их, засверкали сабли, и на полу осталось кровавое месиво. Старец, сидящий в кресле, видно, ходить не способный, поднял высохшую руку с криком:
— Холопы низкие, люди, чести не имеющие! Перед вами беспомощные дети и женщины, вы зверски, силой своей скотской, убили их защитников, так хоть беспомощным жизнь оставьте. Неужто своих жен и детей не помните?
Но ничто уже не могло остановить погромщиков, кровавая пелена затмила разум их. Вылетел вперед мужичонка хлипкий, с редкими слипшимися волосиками, усишками жалкими, да ручками тонкими. Видно, мелочь по торговой части, да мелочь, приобщившаяся к силе мрачной, и себя, может, впервые за всю жизнь, силой почувствовавшая. Взмахнул мужичонка саблей боярской, ухнул, да так ловко, споро снес старику голову, вроде заплечных дел мастер. Покатившаяся голова и брызнувший фонтан крови, окропивший передних, как будто дали новый толчок дикой ярости черни. Герой-плюгаш подхватил голову за седые волосы и бросил ее в женщин и детей, что вызвало бешеное веселье, больше похожее на вой.
Бежать из комнаты было некуда, подростки пытались закрыть стоявших за ними, мертвенно бледных, кричащих и рыдающих детей, но их убили в несколько секунд. Убивая женщин, из рук их выхватывали детей и бросали под ноги толпе.
Только сила Петра, умноженная стремлением помешать кровопролитию, позволила ему прорваться в комнату, где творилось злодейство. Размахивая мечом, он старался защитить беспомощных, но слишком многие обратились против него. Меч выбили из рук, и Петр едва успел подхватить летящего в толпу маленького мальчика. Но удержать не смог — ребенка выдернули руки мужика, в лице которого не осталось уже и проблеска разума, с побелевшими глазами и летящими из орущего рта клочьями пены.
Мгновенным ударом ножа он перерезал ребенку горло, и бросил его обратно в лицо Петру. Руки мертвого в полете взмахнулись вверх и охватили шею Петра, как будто живое дитя старалось удержаться на его груди. Непроизвольно Петр охватил маленький трупик, обливший его кровью, и заглянул в детские мертвые уже глаза.
«Алешу второй раз убили», — мелькнула мысль, и он стал оседать на пол.
— Что, получил сынка обратно, — завизжал из толпы желтоглазый. — Радуйся, баюкай мертвяка.
Петр с трудом поднялся, желая схватить гадину, но тот уже скрылся в толпе. Из окна был виден сад позади дома, где беснующаяся толпа гонялась за барскими холопами, убивая их без разбора. Выйдя в обширный зал, раньше великолепно отделанный, Петр увидел остатки деревянной мебели, сорванные и искромсанные картины, разбитые образа.
Между несколькими разбойного вида мужиками завязалась драка из-за рассыпавшихся драгоценностей, женских украшений. Другие такие же, забыв обо всем и навязав мешки из простыней, складывали туда шубы, бархатные, расшитые золотом, кафтаны, сафьяновые сапоги да жемчужные кокошники. С острой жалостью, но и непониманием возможности такого поступка среди свершившегося ужаса, увидел Петр немолодую женщину, в одежде, обгоревшей на пожаре и заменить какую, видно, было нечем. С лицом белым от виденного безумства, собирала она натруженными пальцами мелкие жемчуга, откатившиеся от дерущихся, которые на такую мелочь не обращали внимания. Выходя из дому, в каждой комнате видел он следы разбоя, убитых, кровь, смешанную с нанесенной грязью. Вместе лежали боярские и холопские дети, сравнявшиеся в несправедливой, мучительной смерти. Петр чувствовал себя оглушенным, потерявшим способность думать, чувствовать, одуревшим от криков и запаха крови. Сам не заметил, как в руке его оказался талисман, теперь совершенно черный.
— Теперь ты один из нас, — кричит ему странный человек из толпы, и понимает Петр, что не человек то вовсе, а корочун бесовский, один из тех, кто заманил его, смутив душу, в дело подлое, несправедливое.
От слов поганца еще больше разум помутился, да сказались раны, полученные им в столкновении с погромщиками, когда призывал он людей не разбойничать, жизнь, Богом данную, не отнимать. Все перед глазами смешалось, пеленой покрылся продолжающийся чудовищный погром, и грянулся Петр оземь, не видя и не чувствуя ничего.
Он очнулся, ощущая себя бессильным, утратившим даже способность дышать, ибо воздух с трудом наполнял легкие его сквозь стиснутые зубы, нос же полностью забила запекшаяся кровь. Петр вдруг с ужасом понял, что ослеп. Лежит он на чем-то мягком, голоса слышит чьи-то, а веки поднять не может, как и руками пошевелить. Что-то холодное, мягкое касается лица его, хочет Петр отпрянуть, да не может.
И вдруг сознание неожиданно прояснилось, различил Петр дрожащий голос Спиридона, который мокрой тряпкой пытался размочить кровь на висках Петра и всем лице его, покрытом коркой, горестно причитая:
— Господи, Богородица-заступница, не дай умереть дядьке Петру, на кого я один с теткой Аграфеной останусь.
— Уже не один, раз с Аграфеной, — едва слышно прошептал Петр, постепенно обретая ясное сознание и былую силу.
Спиридон, услышав хозяина, от радости заревел, но тут же застыдился, вытер лицо той же тряпкой, оставив на нем кровавые разводы. Петр смог открыть глаза, протереть их послушной уже рукой. Он увидел склонившегося к нему отца Михаила, затем окровавленное лицо Спиридона, сразу испугавшись за парня.
— Ранен ли? — еще слабым голосом спросил Петр.
Спиридон, поняв заблуждение, в объяснение стал размахивать тряпкой, обрызгивая кровью и себя, и Петра, и священника. Говорить от волнения он не мог, издавая невнятные звуки. Наконец он опомнился и стал рассказывать Петру, что, когда тот начал биться за жизнь людей, пытался Спиридон пробиться к нему с палкой в руке, чтобы подсобить, да его и близко не подпустили.
