И кто он теперь вообще? Товарищ Кайфоломов его фамилие, а не дю Валлон.
— Эх, кум, я по своей глупости думал, что ты меня веселить должен, а не огорчать, — посетовал я.
— В первую очередь я желаю, чтобы ты остался жив, куманек, и не попал по незнанию в ловушку, — ответил мне шут и сорвал свою шапку с бубенчиками. — А повеселить — пожалуйста.
И принялся трясти шапкой. Бубенчики ритмично зазвенели. Шут приплясывал и громко пел срамные частушки, от которых покраснели уши не только у благородных мальчиков, но и у взрослых конюхов.
Вечером меня позвали к моему духовнику, который, пока я находился в По, не проявлял ко мне допреж никакого видимого интереса.
В его скромной келье, прилепленной к замковой капелле, я застал отца Жозефа и еще одного монаха — старичка-францисканца.
Духовник лежал на узкой деревянной койке, приподнятый на подушках. Болел. Запахи тяжелой болезни, пропитавшие помещение, ни с чем не спутаешь.
— Сын мой, — обратился он ко мне, едва я вошел в это скромное чистое жилище, неожиданно резко контрастирующее с теми потугами на роскошь, которые ощущались в остальных помещениях дворца. — Я не беспокоил тебя, надеясь, что эта телесная немочь, ниспосланная на меня по грехам моим, вскоре меня отпустит и я снова начну духовно окормлять тебя. Но… видимо, не судьба. Я благословляю тебя на коронацию. Будь добрым монархом своим подданным. И так как я не смогу сопровождать тебя, то передаю право быть твоим духовником отцу Жозефу, которого ты прекрасно знаешь. Мне горько расставаться с тобой, но… все в руках Господних. Мы можем только предполагать, а располагает всем Господь. Пусть хранит тебя Дева Мария и все святые наши.
И, подняв правую руку, он перекрестил меня.
Мне вдруг стало стыдно перед этим незнакомым мне человеком. Повинуясь внезапному порыву, я стал на колени перед одром больного, обнял его и сказал:
— Спасибо тебе, падре, за все. Я никогда не забуду доброту твою.
А когда поднялся, то увидел слезы, которые бежали из уголков глаз больного священника ручейками по щекам, и его счастливую умиротворенную улыбку. И ощутил, что этот старик, проживший всю жизнь в целибате, любил принца Феба, как сына.
— Что я могу для вас сделать, падре? — спросил я в раскаянии.
— Ничего, сын мой. Разве что дать мне спокойно умереть в этой келье. За мной хорошо ходят, и я ни в чем не испытываю нужды. Иди, сын мой, у тебя много дел и мало времени, чтобы растрачивать его на стариков. И вы, святые отцы, идите, не мешайте моей молитве.
Когда вышли во двор, отец Жозеф представил мне своего спутника:
— Сир, вы просили познакомить вас с опытным инквизитором. Это фра Фаддей из первого ордена францисканцев. Он тот, кто вам нужен. Опытнее его никого нет окрест. И если вы позволите, сир, то я пойду в Тамплиерский отель, там сейчас много душ нуждается если не в духовном наставлении, то в утешении точно.
И оставил меня в тени капеллы вдвоем со стариком, у которого тонзура была окружена даже не волосами, а белесым пухом.
— Я весь во внимании, сир, — обратился ко мне францисканец.
— Для начала благословите меня, святой отец, — попросил я его, — а потом я вам все расскажу о своих подозрениях. К вящей славе Господней.
— Во имя Отца, Сына и Святого Духа. — Монах совершил надо мной традиционный ритуал. — Теперь можешь говорить, сын мой. Бог покровительствует тебе, так что ничего не бойся.
А глаза у дедушки такие добрые-добрые… Как у Железного Феликса.
— Понимаете, святой отец, может, я и ошибаюсь по своему малолетству и необразованности, но мне кажется, что покушение на жизнь того, кто поставлен над людьми Божьей милостью, над помазанником Божьим, не может обойтись без ереси. Вряд ли на такое способен истинный католик…
Я, отдыхая от физической встряски на конной охоте в предгорьях, сидел в темной нише, не видимый никем из зала. Наблюдал за тем, как два могутных брата-минорита привели слегка исхудавшего за время отсидки сеньора д’Альбре, довольно вежливо усадили его на треногий табурет без спинки перед столом, за которым сидел старик-инквизитор. И отошли в тень.
Свет четырех факелов скрестился на давно не бритом лице д’Альбре.
Фра Фаддей же сидел ко мне спиной, уперев локти в столешницу.
В углу помещения располагалась конторка, освещаемая двумя толстыми свечами. За конторкой стоял незаметный сухой мужичонка изтерциариев и вел подробный протокол допроса, тихо поскрипывая перышком.
Так что в зале, кроме нескольких световых пятен, стоял сумрак, переходящий по углам во тьму.
Д’Альбре, вдруг вспомнив, что он могучий сеньор, с надменной гордостью вопрошал францисканца:
— Святой отец, почему меня держат здесь без суда, если я виноват, и не отпустят на свободу, если нет на мне вины? Почему мне не дают общаться со своими вассалами? Почему мне не дают написать письмо своей семье? У меня даже нет возможности обратиться к своему монарху, от которого я здесь посол.
— Этот не тот ли монарх, который смеет годами держать в железной клетке князей церкви? Если да, то тогда вы действительно великий человек, д’Альбре, большой сеньор в миру, где вы можете позволить себе быть надменным и гордым, хотя для христианина гордыня есть смертный грех, — ответил ему инквизитор ровным слабым голосом. — Но тут, в руках матери нашей католической церкви, вы простой прихожанин. И мы здесь собрались с единственной целью — в заботе о вашей бессмертной душе.
— Я не понимаю, при чем тут инквизиция? Да, я грозил Франциску де Фуа, что отрежу ему уши, но перед этим он публично оскорблял не только меня, но и моего монарха, и я, как благородный человек, не мог стерпеть подобного обращения. В конце концов, мы можем все решить с ним поединком.
— Еще раз повторюсь: нам не интересны ваши мирские распри, — все таким же ровным голосом вещал инквизитор. — Вас обвиняют в том, что вы еретик и создали еретическую секту, где учите несогласно с верованием и учением святой церкви.
— Святой отец, я невиновен! — вскричал магнат. — Это поклеп. Я никогда не исповедовал другой веры, кроме истинной христианской.
— Вы называете вашу веру истинной христианской только потому, что считаете нашу веру ложной? — Голос инквизитора не повысился ни на полтона. — Интересно. Но я спрашивал вас не о том. Мой вопрос: не воспринимали ли вы когда-либо других верований, кроме тех, которые считает истинными римская церковь?
— Я искренне верую в то, во что верует римская церковь и чему она публично поучает нас, — твердо ответил д’Альбре.
— Забавно вы отвечаете на простой прямой вопрос, сын мой. Но я готов признать, что в Риме есть группа лиц, принадлежащих к вашей секте, которых вы называете римской церковью.
