Если отбросить первые предложения, в которых отдавалось должное сопротивлению французской армии, то условия перемирия были предельно жесткими — север и запад страны занимаются германскими войсками, французская армия разоружается, солдаты и офицеры остаются в плену, и прочее, прочее, прочее, типа занятия железных дорог.
После таких условий французская делегация на будущих мирных переговорах могла ожидать только худшего — возврат Эльзаса с Лотарингией и германских колоний в Африке — Того и Камеруна (другие были отобраны в пользу Англии и Японии), выплата огромной контрибуции и иные сомнительные «удовольствия», являющиеся зеркальным отражением Версальского мира.
О втором варианте, разработанном им самим и подготовленном Манштейном, Андрей пока помалкивал, хотя генералы и Риббентроп прямо изнывали от любопытства. А то, что предложения фюрера намного мягче, они сообразили — Андрей приказал поставить для переговоров армейский штабной навес со столами и лавками, наотрез отказавшись вести переговоры в вагоне маршала Фоша…
Слова Кейтеля падали пудовыми камнями, французы молчали, только лица были белее мела. В глазах стояли слезы. Чаша унижения была испита до дна. Несколько раз французская делегация покидала навес, чтобы в отдельно поставленной для них палатке, куда был проведен телефон, говорить по прямому проводу с Бордо.
Хотя большой надобности в этом не было — для них давно стало ясным, что Риббентроп и Кейтель не отступятся от навязываемых ими условий. Но требовалось, чтобы это унижение испытало и правительство, полностью разделив ответственность за случившуюся катастрофу.
Наконец все завершилось — со слезами на глазах, которые никто не прятал, члены французской делегации подписали соглашение о перемирии.
Затем за стол уселись торжествующие Кейтель, Редер, Браухич и Риббентроп, медленно поставившие свои подписи. Все — соглашение подписано. Но нужно ли оно такое?
Андрей шагнул вперед, прекратив играть роль стороннего наблюдателя. Взял листы подписанного соглашения и пристально посмотрел в пепельно-серые лица французов.
— Господа! Я желаю поговорить с вами наедине! Прошу последовать за мной в вагон!
Повинуясь его властному жесту, германские генералы остались стоять под навесом, а французы потянулись за ним гуськом, еле переставляя ноги.
Клеррмон-Ферран
Эти несколько дней гауптштурмфюрер Майер пребывал в состоянии эйфории. Сопротивление французов было сломлено, мало кто из них желал сражаться — на лицах солдат и офицеров словно застыла апатичная маска усталости и безысходности.
Особенно это стало проявляться, когда 14 июля во многих церквях зазвонили колокола. Так германское командование приказало отметить прорыв своих войск к Парижу. Столицу не обороняли — правительство сбежало в Бордо, объявив город «открытым».
Майер даже не представлял раньше, до какой глубины позора может дойти противник. Иметь семьдесят дивизий, но не воевать, а бежать или, вот как здесь, сдаваться в плен.
Вчера была захвачена авиабаза, на которой находилось более двухсот самолетов в совершенно исправном состоянии, с десяток танков, автомобили, тонны оружия и боеприпасов.
Гарнизон сопротивления не то что не оказал, даже стрелять не стал — генерал, до трехсот офицеров и свыше четырех тысяч солдат покорно подняли руки и сдались, не сделав по эсэсовцам ни одного выстрела.
Такое не укладывалось в голове — оружие и солдаты есть, можно драться, не все еще потеряно, а они, как стадо баранов, покорны неприятелю.
Только один офицер запомнился Майеру. Нет, он не призывал сражаться, он сидел на земле, смотрел на брошенные орудия и со слезами на глазах говорил:
— Какой позор! Солдаты Вердена такого бы не допустили!
Но были и другие, кто желал драться, хотя их было немного. Так, в город был отправлен сдавшийся в плен французский капитан с белым флагом парламентера — презрев все общепринятые нормы, его застрелили.
Это взбесило немцев, и они ринулись в наступление — вот только и неприятель сам жаждал доброй схватки. Пулеметный огонь положил мотоциклистов Майера перед завалом, которым французы перегородили дорогу.
Выставив на всякий случай маленькую противотанковую пушку, немцы попытались разобрать завал. Но не тут-то было.
Рыча мотором, медленно выполз неуклюжий французский танк. Пушка тут же рявкнула и, к великому изумлению гауптштурмфюрера, словно искра отскочила от покатой брони танка. Рикошет! Еще выстрел, затем другой — результат тот же, броня не пробивается. И Майера пробил холодный пот — что делать с этим чудовищем, он попросту не знал.
Французские танкисты заметили ПТО и сразу же обстреляли из своей пушки. Майер видел, как отшвырнуло пушчонку, как изломанными куклами попадал на землю ее геройский расчет. Внутри все заледенело — ведь сейчас танк начнет наматывать его парней на свои траки, беспощадно расстреливая из пулемета тех, кто решит найти спасение в бегстве.
Однако, к его великому изумлению, танк рыкнул мотором и медленно уполз за завал. Офицер вздохнул с нескрываемым облегчением — он заметил, что маленькая башня была заклинена, погибшие артиллеристы все же сделали свое дело. И Майер тихо прошептал:
— Надеюсь, вы последние жертвы этой войны…
Булонь
Война для Леске закончилась, чем он был сильно недоволен, как и другие члены его экипажа. Рядом, на берегу моря, деревушка, вокруг великолепные леса и пологие взморья. Красота, сельская пастораль, прямо курорт. А на самом деле тоска зеленая! Чтобы выбраться в город, нужно получить специальное разрешение, но и там провести занятно время невозможно, ничем не лучше сельской глубинки.
Немцы стояли здесь уже пять дней, но у всех сложилось стойкое впечатление, что застыли они здесь уже навек. Экипаж просто изнывал от безделья, и даже сейчас, прогуливаясь под кронами деревьев, парни только и вели об этом разговоры.
— Будь я проклят, если понимаю, зачем мы сидим здесь и ни черта не делаем?! Почему мы не можем сгонять в южную Францию и не сбросить там десяток «яичек»? И почему бы нам не подкинуть «яичек» англичанам, как мы это умеем?!
Леске пнул по песчаной кочке, которая разлетелась в стороны, обдав его начищенные до блеска сапоги пылью. Это еще больше разозлило пилота.
— Штаб сообщает, что наши машины летают туда каждый день, — бортрадист задумчиво посмотрел на голубое небо, словно надеялся увидеть там стройные и грозные в своей неумолимости ряды плывущих на Британию девяток «Хейнкелей» или «Юнкерсов».
