– Где дети? – спросила она. – Можно я пойду их поищу?
Моей сестре, которая не очень-то любила маленьких детей, должно быть, понадобился предлог. Пусть Мишель передумал и все-таки приехал к нам, она-то своего решения не переменила.
– Как хочешь, – сказала я ей. – Они где-то в саду. Пойдем, Мишель.
Я взяла его под руку и открыла дверь в гостиную. В тот же момент я меня перед глазами встала сцена из прошлого, я как будто снова увидела, как тринадцать лет назад мы с Мишелем выходили из лаборатории на улице Траверсьер.
Робер, который стоял у окна в моей гостиной, волнуясь и готовясь схватиться с братом – дать отпор насмешке или обвинениям, – никак не ожидал того, что ему пришлось увидеть. Воинственного фанатика с копной непокорных волос на голове больше не существовало. В больном человеке, который стоял в дверях, опираясь на мою руку, не осталось никакого огня.
– Салют, старина, – сказал Мишель.
Вот и все. Шаркающей походкой он подошел к Роберу и протянул ему руки. Я вышла из комнаты, оставив их одних, и заперлась у себя, чтобы вволю поплакать.
В тот день Франсуа задержался в Вибрейе и вернулся домой только после обеда, яему я была очень рада, поскольку это дало нам возможность побыть вчетвером. Нам не хватало только Пьера, иначе вся семья была бы в сборе.
Эдме поначалу держалась холодно и церемонно протянула руку Роберу, которую тот поцеловал с насмешливой галантностью, а потом отбросил, чтобы крепко обнять сестру. Но вскоре она не выдержала – не смогла устоять против очарования нашего когда-то такого веселого брата. Она следовала примеру Мишеля главным образом из любви к нему, ибо знала, так же, как и я, что наша встреча – истинное чудо, которое больше никогда не повторится. Если же говорить о Мишеле, то возможно, что вынесенный ему смертный приговор заставил его примириться, забыть свое ожесточение против брата, иначе, если вспомнить те чувства, которые он испытывал прежде, и то, что говорил, когда Робер эмигрировал из Франции, то только чудо могло бы объяснить то размягченное состояние, в котором он находился в тот день.
Говорят, что на нас оказывает подобное влияние смерть, стоит нам лишь осознать ее близость. Мы невольно стараемся не тратить драгоценное время на пустяки. Все мелкое отпадает – все, что не имеет прямого отношения к нашей жизни. Если бы мы знали раньше, говорим мы себе, мы бы вели себя иначе – без гнева, губительных устремлений и, превыще всего, не поддаваясь гордыне.
За обедом Робер развлекал нас рассказами о простонародном Лондоне, издеваясь над городом, который его пригрел, над его обитателями и своими товарищами-эмигрантами, с полным равнодушием игнорируя помощь, которую ему оказывали и те, и другие. Но, когда мы после обеда перешли в гостиную, он вдруг сказал:
– С какой стати, старик, ты убиваешься на этой алансонской стекловарне, когда ты мог бы арендовать какое-нибудь солидное предприятие вроде Ла-Пьера. Матушкино наследство плюс то, что ты получил за церковные земли, составили бы вполне приличную сумму.
У меня упало сердце. Эта тема могла привести нас к драматическим событиям, которых я так опасалась. Я бы с удовольствием ушла из комнаты под каким-нибудь предлогом, но было поздно: Робер, входя в гостиную, плотно прикрыл за собой дверь.
Мишель медленно подошел к камину и встал на коврик, заложив руки за спину. За обедом он выпил вина, и на его сером нездоровом лице горели два красных пятна.
– У меня не б-было выхода, – ответил он, наконец. – В седьмом году мы с Эдме затеяли одно предприятие. И п-потеряли все, что у нас было.
Робер удивленно поднял брови.
– Значит, я не единственный игрок в этом семействе, – заметил он. Что, скажи на милость, вас-то заставило пойти на риск?
Мишель помолчал.
– Т-ты заставил, – сказал он.
Ничего не понимая, Робер смотрел то на него, то на Эдме.
– Я? – спросил он. – Как же я мог это сделать, если вы были здесь, а я в Лондоне?
– Т-ты меня не п-понял, – сказал Мишель. – Я это сделал п-потому, что думал о тебе. Мне хотелось д-добиться успеха там, где ты потерпел поражение. Н-ничего не вышло. Мне кажется, ответ надо искать в том, что у нас у обоих, и у тебя, и у меня не хватает не только таланта нашего отца, но и его мужества. После меня детей не останется, а вот твой Жак, возможно, передаст будущим поколениям эти его свойства.
Не обязательно Жак, подумала я. Есть и еще дети, брошенные отцом в Лондоне, они тоже могут это сделать.
– Где вы потеряли свои деньги? – спросил Робер.
– В Р-ружемоне, – ответил Мишель.
Мне никогда не забыть лица Робера в этот момент. На нем попеременно отразились удивление, потом восхищение, жалость и, наконец, стыд.
– Мне очень жаль, – проговорил он. – Если бы я мог, я бы вас предупредил.
– Не надо жалеть, – отозвался Мишель. – Мы, по крайней мере, кое-чему научились. Я теперь знаю предел своим возможностям, а также возможностям страны.
– Страны?
– Да. Наш план состоял в том, чтобы п-пользоваться доходами наравне с рабочими. Ты, верно, ничего не слышал о Гракхе Б-бабефе, который предпочел гильотине самоубийство? Он считал, что вся собственность, все богатства должны делиться поровну между всеми людьми. Он был моим д-другом.
Наш эмигрант, держа в руках очки, смотрел на младшего брата, раскрыв рот. Их разделяло не только тринадцать лет, но еще и целое столетие идей. Возможно, королевская тюрьма и научила Робера некоторому смирению, но он, тем не менее, оставался человеком восемьдесят девятого года, тогда как Мишель и Эдме принадлежали будущему, которое нам не суждено было увидеть.
– Другими словами, – медленно проговорил Робер, – вы сделали ставку на мечту.
– Назови это так, если тебе нравится, – ответил Мишель.
Робер подошел к окну и выглянул в сад. Дети ловили бабочек на лужайке.
– Если хорошо подумать, то моя ставка тоже была мечтой, только несколько иного рода, чем ваша.
Все мы замолчали, и молчание длилось до тех пор, пока Мишель не начал кашлять, и мы вдруг вспомнили о том, что ему предстоит. Он сел, задыхаясь, и стал махать нам рукой, чтобы мы не обращали на него внимания.
– Не т-тревожьтесь, – сказал он. – Это скоро проходит. Софи слишком хорошо меня накормила. – Он посмотрел на брата и улыбнулся. – А что сталось с бокалом?
– С бокалом?
Робер, слишком недавно возвратившись в настоящее, растерялся, но только на секунду. Потом, взглянув на меня, подошел к шкафчику у стены.
– Вот он, здесь. Единственная вещь, которую я привез с собой из Англии. Однажды я его чуть было не потерял, но это уже другая история. – Он открыл шкафчик, достал бокал и показал его Мишелю. – Видишь, на нем нет ни единой царапины, – сказал он. – Но я не дам тебе его трогать, говорят, он приносит несчастье.
– Мне это уже не страшно, – возразил Мишель. – Все несчастья со мной уже произошли. Дай мне его подержать.
Он протянул руку, взял бокал и стал его медленно поворачивать то в одну, то в другую сторону. Свет из окна упал на лилии, выгравированные на его стенках.
– Да, это были мастера, нужно отдать им справедливость, – и отец, и дядя, – сказал Мишель. – Я сотни раз пытался сделать что-либо подобное, но у м-меня ничего не п-получалось. Ты оставишь его у Софи?
– До тех пор, пока его не востребует Жак, – ответил Робер.
– Он этого не сделает, – сказал Мишель. – Он принадлежит Бонапарту. Жак пойдет за Первым Консулом в сибирские степи и еще дальше. Надо было тебе завести побольше сыновей. Очень жаль, что т-твой второй брак закончился т-так же трагически, как и первый.
Робер ничего не ответил. Он взял бокал у Мишеля и поставил его обратно в шкафчик. Я по-прежнему была единственной хранительницей его тайны.
– Поздно нам, старик, затевать совместное дело, – сказал Мишель. – Все очень п-просто, я вряд ли проживу больше полугода. Но я буду рад твоему обществу, если ты поселишься с нами, хоть ты и эмигрант, черт тебя побери. Ведь ты не возражаешь, Эдме, правда?
– Конечно, нет, если тебе этого хочется, – ответила Эдме.
– А потом, когда меня не станет, ты можешь вернуться к Софи и наслаждаться комфортом в доме господина мэра. Как ты на это смотришь?
Теперь настала очередь Робера вспомнить, как они расстались на улице Треверсьер. Горечь и озлобление, которые он тогда испытывал, были забыты, исчезли навсегда после слов Мишеля. Как изменились оба брата: Робер, некогда блестящий денди, сгорбился, платье висело на нем, как на вешалке, крашеные волосы были тронуты сединой, глаза скрывались под очками; а бвыший террорист Мишель, гроза всей округи Мондубло, готовый сражаться с целым миром, превратился в умирающего старика, которому осталась только одна последняя битва.
Если бы они знали это тогда, повторяла я себе, если бы только знали, может быть, они вели бы себя иначе, может быть, не стали бы ссориться. К чему тогда все то, что было потом – одиночество, злоба, мучительная тоска?
