Он оборвал на полуслове и нахмурился: прокурор усмехнулся — прямо в лицо наглой и холодной усмешкой:
— Вы плохо осведомлены. Это вполне понятно в условиях строгой изоляции, к которой мы вынуждены были прибегнуть. Ваша супруга- на свободе. Да. Мы нашли возможным освободить ее под залог.
Брови Баумана сдвинулись теснее:
— Почему?
Прокурор развел слегка руками:
— Имели основания, очевидно. Бауман вспыхнул:
— Вы хотите сказать, что госпожа Кузьмина дала показания?
— Я ни-че-го не хочу сказать, поскольку вы упорствуете. Я только сообщаю факт… — Он наклонился ближе, и голос его стал тихим и задушевным: — И сообщаю его как живое свидетельство нашей способности именно по-человечески (хотя вы и отрицаете это слово) подходить к людям, повинным даже в тяжких нарушениях существующих установлений. Конечно, государственное преступление есть государственное преступление, закон обязан его покарать, но карать мы стремимся, памятуя, что перед нами не только преступник, но и человек. В этом — смысл судейского нашего служения. Вот почему мы не остановились даже перед тем, чтобы освободить вашу супругу — хотя обвинение, тяготеющее над ней, велико, — когда мы узнали, что у вас создалось чрезвычайно скорбное семейное положение… Я не рискнул бы вас огорчать таким сообщением — в тюремных условиях всякое огорчение особо тягостно, — но ваша супруга уполномочила меня на это…
Семейное положение? Надя уполномочила этого фертика? Что за вздор! Бауман повел плечами брезгливо:
— Вы полагаете, что я поверю, будто Надежда Константиновна на свободе? И будто она называет себя моею женой?..
Прокурор вздохнул. Вздох прозвучал искренне.
— Д-да, действительно, трудный вы человек. По счастью, у меня документ. Вы, конечно, хорошо помните почерк вашей… почерк Надежды Константиновны, хочу я сказать.
Он достал из кармана аккуратно сложенный листок, развернул и показал издали. Бауман порывисто протянул руку: он узнал всегдашний неровный почерк Нади.
"Коля, милый. Я на свободе. Пишу только о семейных делах, потому что только о них разрешили. Отец опасно болен, предстоит операция, могущая иметь смертельный исход. Твое присутствие необходимо, — домашние совсем с ног сбились, хлопот столько, что рук никаких не хватает. Мама здорова, легкий был флюс, но корень зуба цел абсолютно, так что не беспокойся. Тебя жду — не сказать. Иди на всё, чтобы вернуться ко мне. Целую крепко, крепко. Надя".
Прокурор зорко следил за выражением лица Баумана, пока тот читал.
— Вы видите, я не уклонился от истины ни на йоту. Без всякого преувеличения смею сказать: ваша супруга, как вы видите, всемерно поддерживает мои настояния. "Иди на все". Из этого вы должны же понять, насколько действительно необходимо ваше присутствие в семье… — Он осторожно потянул записку из рук Баумана. — К крайнему моему сожалению, я не вправе оставить вам этот документ. По содержанию своему он совершенно невинен, конечно, но кто поручится, что между строк нет еще каких-либо добавлений?.. Надежда Константиновна не только ваша супруга, но и политическая ваша сообщница, а подпольная техника в смысле химического письма достигла большого совершенства: это нам достаточно известно.
Бауман пожал плечами равнодушно:
— Пожалуйста. То, что меня интересует, я уже знаю.
Прокурор выждал, затем пододвинул портфель:
— Ну что ж, Николай Эрнестович, приступим? Мы нетребовательны: всего несколько слов, хотя бы даже без вашей подписи, поскольку вы не признаете формальностей. И потом — вольный воздух, воссоединение с вашей семьей… Разрешите?
Портфель раскрылся, лист бумаги, походная с позолотой, чернильница. Бауман снова взял книгу. Но пальцы его дрожали. Он ответил не сразу:
— Завтра. Я дам знать через администрацию.
Прокурор пошевелил губами. Казалось, он проговорил какие-то не услышанные Бауманом слова. Он уложил обратно бумагу, поднялся и пошел к двери. Она беззвучно распахнулась перед ним: надзиратель явно подслушивал. На пороге прокурор остановился:
— Вы не заслуживаете, конечно, но я обещал вашей жене… — Он вынул из портфеля паспарту с наклеенной на нем репродукцией "Сикстинской мадонны" и протянул Бауману. — Сюжет — действительно… — улыбнулся он, заметив удивление Баумана. — Но, по закону, мы вправе пропускать только божественные изображения.
Бауман взял мадонну. На щеке у нее жирным круглым пятном лиловела разрешительная прокурорская печать.
Прокурор вышел. И тотчас прильнул к дверному глазку надзиратель. Потаращился, мигнул и скрылся.
На волю? Любой ценой?
А что значит мадонна?
Он повертел в руках толстый, плотный картон. Присмотрелся — и резким движением отодвинулся в угол у внутренней, коридорной стены: "мертвый угол", потому что его нельзя было обстрелять глазом из дверной фортки или глазка. Торопливо, до крови надрывая ногтя, он расщепил картон. Забелела папиросная, тонкая бумага. Он рванул, забыв всякую осторожность; перед глазами развернулась тетрадка печатных-газетных трехстолбцовых листков:
ПРОЛЕТАРИИ
Ленин! Он, наверно! Иначе бы не прислали.
Руки дрожали небывалым, неодолимым волнением.
Заговорил! Значит, все хорошо.
Передовица: "Извещение о III съезде Российской социал-демократической рабочей партии". За подписью Центрального Комитета. И с первой же строчки-родные, знакомые, простые и сильные слова. Слова Ленина.
Значит-победа! Победа Ленина-в партии. Но это же значит — победа революции!..
Буквы, мелкие, газетные, дрожали в глазах. И на первых же строчках сдавило дыхание. Он перечитал, не поверив:
"Революция вспыхнула и разгорается все шире, охватывая новые местности и новые слои населения. Пролетариат стоит во главе боевых сил революции".
Строчка бежала за строчкой. Бауман читал жадно. Все ушло из сознания, кроме этих слов, каждой буквой, каждым знаком вливавших новую и новую бодрость и силу.
Глазок в двери откинулся, надзирательский глаз пошарил по пустой камере: заключенный в "мертвом углу". Это не допускается. Но надзиратель сегодня не придерживался инструкции. Он опустил глазок и отошел. Бесшумно, как бесшумно подкрался.
Бауман читал:
"III съезд был созван Бюро, выбранным большинством комитетов, работающих в России, и ЦК партии".
Заставили-таки и ЦК!
"На съезд были приглашены все комитеты, отделившиеся группы и недовольные комитетами периферии, и громадное большинство их, в том числе почти все комитеты и организации меньшинства, выбрали своих делегатов и послали их на съезд за границу. Таким образом было достигнуто все, осуществимое при наших полицейских условиях, для созыва общепартийного съезда, и только отказ трех заграничных членов бывшего совета партии повлек за собой бойкот съезда всем меньшинством партии. III съезд, как видно из приводимой ниже резолюции его, возлагает на этих трех членов всю ответственность за раскол партии".
