Детина важно кивнул головой – мол, все уразумел и выполню – и солидной степенной походкой проследовал дальше, а Константин тут же метнулся к Доброгневе.
– Что с ней? – едва подойдя к лавке, спросил он Марфушу.
– Не ведаю, княже, – испуганно пролепетала девка, перестав даже поить Доброгневу какой-то настойкой из грубого темно-коричневого, даже почти черного приземистого горшка с широким донцем и таким же, только чуть поуже, горлышком.
– А чем же тогда поишь? – не понял князь.
– Так этот настой сил придает. Вот ежели очнется, тогда сама и поведает, чем ее дальше лечить.
– А ежели нет?
– Как же нет, – не поняла вопроса Марфуша. – Непременно скажет. Она ведь все знает.
– Ежели не очнется, говорю? – в раздражении повысил Костя голос, и толпа дворни стала потихоньку исчезать, не желая стать невольным свидетелем, а то и чего доброго целью княжеского гнева. Помощнице Доброгневы исчезнуть мешала беспомощно лежавшая у нее на коленях голова девушки, и она еще более тихо и робко, но, тем не менее, честно отвечала:
– Не ведаю, княже. Уж ты прости бабу глупую – не обучилась я всему ее знахарству.
– А кто ведает? – стиснул зубы Константин, чтобы не сорваться.
– Есть один, – нерешительно протянула Марфуша и, помедлив, добавила все-таки: – Только он и вовсе глуп. Коли пустяшное что, может, и сгодился бы. А так... – И она безнадежно махнула рукой.
– Послать, – повелительно махнул рукой Константин и, легко повернувшись к той части дворни, которая от излишнего любопытства не поспешила вовремя исчезнуть, рявкнул во весь свой могучий голос: – Немедля! Бегом!
При этом его указующий перст столь властно нацелился сразу на нескольких юнцов, что каждый из них отнес данную команду на свой счет. Уже через несколько секунд все они исчезли со двора, преследуя двоякую цель: и выполнить грозное распоряжение, и, пользуясь благовидным предлогом, улизнуть со двора. Ведь князь, судя по всему, с минуты на минуту начнет рвать и метать. А Константин и впрямь не знал, что бы еще такого экстраординарного предпринять, дабы помочь этой худенькой смуглянке, уже несколько раз спасавшей его жизнь и потому безмолвно требовавшей сейчас достойного платежа. Он бы и рад, образно говоря, рассчитаться самой крупной монетой, но как назло не имел в кармане ни единой куны.
Он еще раз гневно оглядел окружающих, старательно отворачивающихся, дабы не повстречаться с суровым взглядом бешеных княжьих глаз, прошагал до самых ворот, хотя понимал, что гонцы только убежали и едва ли стоит ожидать их возвращения в ближайшие минуты, но, тем не менее, покрутил головой во все стороны и после этого вернулся назад. Оцепеневшая Марфуша, по-прежнему держа в одной руке горшок, первой привлекла его внимание.
– Ну и чего ты на меня уставилась? Взялась поить, так пои, – почти прошипел он, упрямо не желая кричать, но и не в силах удерживать голос в рамках прежних, спокойных интонаций.
– Ага, ага, – закивала та испуганно и вновь поднесла горшок к лиловым губам неестественно бледной Доброгневы. Мутная желтая жидкость из горшка явно не желала проникать вовнутрь и, натыкаясь на непреодолимую преграду в виде плотно стиснутых губ девушки, беспомощной струйкой стекала по остренькому подбородку, оставляя неширокую бороздку и следуя ниже, к тоненькой шее с малюсенькой, отчаянно пульсировавшей голубоватой жилкой. Почему-то Константину очень не хотелось, чтобы ручеек задел ее. Казалось, если жидкость пересечет жилку, то тогда уж бедной девочке помочь и впрямь никто не сможет, но, словно помогая отвести в сторону все опасения, желтая струйка направилась чуточку вбок, исчезая за расписным воротом некогда белой, а ныне грязно-серой мужской рубахи.
– Да не трясись ты так, – все таким же злым горячим шепотом упрекнул он Марфушу, заметив, как рука ее, судорожно сжимающая горшок, содрогается от приступа мелкой нервной дрожи. При этом мутный поток, берущий начало от губ Доброгневы, временами почти иссякал, а в иные секунды усиливался, грозя выйти из уже очерченных берегов и открыть для себя новое русло – как раз над стремительно пульсировавшей жилкой.
– Господи, да помогите же ей хоть кто-нибудь! – обернулся он к толпе дворовых людей, но тут же, не дожидаясь, пока они придут на помощь бестолковой Марфушке, с трудом выцепил горшок из ее судорожно сжатой руки и принялся сам поить Доброгневу.
– Эва, сомлела девка. Видать, от бессонной ночи да жаркого смерда, не иначе, – послышался с крыльца знакомый и изрядно опротивевший насмешливо-презрительный голос княгини. Он поднял голову и, медленно произнося слова, – негоже обижать родную супругу при всем честном народе, даже если она этого и заслуживала, – четко и внятно произнес:
– А ты, княгинюшка, поди к себе в светлицу, я к тебе поднимусь сейчас по делу важному.
Фекла хотела было сказать еще что-то, но крепко стиснутые зубы князя и знакомый взгляд бешеных глаз, обычно васильковых, а тут яростно посветлевших до прозрачной голубизны, безмолвно, но весьма красноречиво предупредили, что каждую шутку рекомендуется вовремя прекращать, и она, осекшись на полуслове, вновь стала подниматься наверх. Строго поджатые и суженные от гнева глаза, которые и без того вряд ли даже записной льстец назвал широкими, явно говорили об ответной вспышке ярости со стороны супруги, но из уст княгини никто не услышал ни слова.
Как на беду, восточный лекарь еще две недели назад укатил к князю Глебу. Прощаясь с Константином, он беспомощно развел руками и, указывая на Доброгневу, сказал, бессовестно коверкая русский язык:
– Мой знание, княже, никто в сравнении со светлая голова эта девочка. К тому же негоже, не доев душистый арбуз, переходить к жирная шурпа. Она лечил начало, и как, – тут он закатил глаза кверху, пытаясь подобрать подходящее цветистое, как принято на Востоке, сравнение, но, не находя или, скорее всего, будучи не в силах перевести его на русский язык, махнул рукой и, благожелательно улыбаясь, а он почти всегда улыбался, приговаривая, что для больного улыбка лекаря – уже лекарство, сказал попросту и, странное дело, почти правильно: – Если так повезло тебе, княже, с этой девушкой, то мне остается только пожелать – пусть и дальше всемогущая судьба тебе улыбается, даря своею милостью.
Сейчас бы он, конечно, пришелся как нельзя кстати, и Константин, по-прежнему продолжая поить Доброгневу, уже стал было подумывать, а не послать ли гонца в Рязань к Глебу за лекарем, ведь он не откажет, но тут сзади раздался густой сочно-басовитый голос:
– Это от истомы великой у нее. Бывает. У моей женки перед шестым дитем тоже такое случилось, да Господь спас – оклемалась.
Константин тяжело встал с корточек, протянул опустевший уже к тому времени горшок Марфушке и повернулся к говорившему. Когда он вставал, жгучее желание сказать что-то злое наглецу, объявившемуся среди дворни, еще горело в нем, но только-только он раскрыл рот, как услышал сзади еле слышный шелест губ Доброгневы:
– Прости, княже. Без пользы я проходила.
Он вновь обернулся, уже радостно улыбаясь, и натолкнулся на виноватый взгляд девушки.
– Не узнала я ничегошеньки. Только вывернули всю мою душеньку наизнанку да выжали досуха, до донышка, до капельки. Однако что-то и сказали. Самую малость.
Она наморщила лоб, пытаясь оживить в памяти поведанное ей, и вдруг с ужасом обнаружила, что ни единого слова не помнит. Будто отшибло. Но ведь что-то было. Тщетные усилия окончательно выбили ее из равновесия, и по щекам гордой Доброгневы побежали тоненькие ручейки горючих слез.
– Не помню вовсе, – горестно пожаловалась она князю. – А ведь было же. Веришь?
Константин обрадованно подмигнул ей, почему-то обоими глазами сразу, и ободрил:
– Ничего страшного. Вспомнишь. Нынче-то мы живы, а это уже хорошо. Еще повоюем.
Диалог этот был понятен только им двоим, и хотя он не нес в себе ничего утешительного, но улыбка князя была такой лучезарной и светилась столь яркой солнечной радостью, что девушка, которая едва пришла в себя, вдруг совершенно неожиданно почувствовала бурный прилив сил и даже попыталась встать, но тут же с легким стоном вновь опустилась на колени к Марфуше.
– Это она зря. Лучше всего полежать ей было бы до вечера, да медком ее отпоить бы – вот и все лечение, – опять послышался голос из толпы дворовых людей.
Константин вновь хотел отбрить бесцеремонного нахала, но потом неожиданно для себя последовал его совету, распорядившись отнести Доброгневу в постель, и лишь после этого повернулся к непрошеному советчику.
– Звал, княже? – склонился тот перед ним в учтивом поклоне. Иначе назвать это было нельзя, человек кланялся, отдавая должное как начальнику и в то же время не раболепствуя, а достаточно высоко ценя самого себя, и потому опускал свою голову не особо низко, а в самую меру – ни убавить, ни прибавить. Да и от него самого исходила какая-то могучая волна уверенности и собственного достоинства, которую Константин также успел очень хорошо уловить.
