слышали. Зачем нам лить кровь русскую по приказам «подменного царя»?! Ведь окружил себя иноземцами, и куражится над нашей православной верой и народом! На Москву христианскую, Третий Рим наш, походом идет и всех казням лютым предает! В Твери живых не осталось, и москвичей не пожалеет!
— Все расскажем как есть, великий государь!
— Исполним надежа-царь!
— Крест в том целуем!
— Ты уж прости нас, детей твоих неразумных!
— Все скажу и смерти не побоюсь!
Последний выкрик последовал от преображенца — он смотрел на царя горящим взором. Алексей подошел к нему, положив ладонь на плечо. И поразился — у сурового воина текли слезы. И это растрогало его самого до глубины души, и прерывающимся голосом он произнес:
— Я буду молиться за тебя!
Лицо гвардейца просветлело — а все на него посмотрели с нескрываемой завистью в глазах, многие вздохнули с сожалением.
«Так, я вроде ему немыслимую награду дал, намного значимей, чем любой орден или деньги. Вон как заплакал, да и у меня самого в глазах слезы появились. Так, надо еще с хулителем дело закрыть».
Алексей посмотрел на второго гвардейца — в глазах светилось не смирение, а дикая злоба. Дай ему сейчас возможность — зубами в горло вцепится, как собака кусаться начнет.
— За те слова поносные положено язык клещами вырвать и четвертовать. Но я не хочу тебя казнить, — Алексей задумался на минуту — все молча ждали его окончательного вердикта.
— Ты будешь месяц молчать, кляп вынимать лишь для кормежки. И молитвы читать дозволяю в церкви, но о мирском ни слова. И пусть вериги железные носит, и самый строгий пост соблюдает — грех на нем великий, без вины законного царя срамил и бесчестил. Смирю обиду свою — ибо не ведают, что творят…
— Милосердие хорошо, но проявлять его нужно не к тому, кто при удобном случае воткнет тебе нож в спину, — Алексей скривил губы, и совсем тихо добавил. — Этот гвардеец должен умереть, но не сейчас, а немного попозже. Пусть пока послужит мне рекламой доброго царя, ведь молодые правители так великодушны.
— Такова царская доля, государь, — лицо Ивана Федоровича просветлело, — а то я, как и другие, уже было поверил, что таких лютых злодеев ты будешь и впредь миловать. Да, прежние заслуги принимать во внимание надобно…
— Но руководствоваться токмо целесообразностью. И ничем другим. А потому милость проявлять прилюдно, но наказание в этом случае вершить тайно. Я не собираюсь никого щадить — мне не нужны потенциальные изменники возле трона — князья Алексашка Волконский и Петька Голицын вместе с Николкой Балком наглядно показали, чем может обойтись излишние доверие. Теперь сомнение имею в родичах их, и мысли подспудно терзают — а не предадут ли меня их братья?!
— Не думаю, государь — в том нет ни нужды, ни выгоды. Волконские за тебя стоят, и все они в Москве с чадами и домочадцами, кроме Алексашки. Тот на измену по нужде пошел — дочерей спасти хотел. А потому упирался до последнего, пока его к стене не подперли. А вот Голицыных поберечься надобно — они за «подменыша» всем родом стоят крепко, как Шереметевы за тебя. Да и Долгоруковы со временем на твою сторону все перейдут — много худого они от Петра перетерпели. А измена Балка даже во благо — теперь все кукуйские немцы твоей руки твердо держаться будут, ибо еще одного предательства ты не простишь, а куда они семьи из слободы денут?!
Князь-кесарь последние слова произнес жестко, так что у Алексея холодок прошел по спине. Действительно — «своим» немчикам теперь деваться некуда, все их семейства, по сути, превратились в заложников. И стоит сказать москвичам, что их «немцы» царя предали, как от жилищ только пепелища останутся, выжгут и разорят немилосердно, а тамошних людишек смертным боем линчевать станут.
— Составь заранее проскрипционные списки, Иван Федорович — и внеси туда всех недовольных мною, а также тех, кто со свержением Петра потеряет слишком много. Особенно среди гвардейцев — мыслю, что «потешные» много хлопот причинят нам.
— Уже сделал, государь, хотел тебе их в Москве показать. Там без малого пять сотен имен внесено — не всех на плаху отправлять нужно, но большую часть по полкам и дальним воеводствам разослать надобно.
— Хорошо, — Алексея предусмотрительность князя-кесаря удивила в очередной раз. Да и не было его вины в том, что заговор и «машкерад» тесть просмотрел — он ведь сам запретил ему влезать в дела воинские, положившись на фельдмаршала, а старик Борис Петрович пустил все на самотек. За что и поплатился, позабыв, что предают всегда только свои.
— Что у нас с деньгами?!
— Чеканку червонцев снова начали на манер дукатов голландских, благо «подменыш» их сам приказывал делать. Токмо его надписи латинские убрали — вот где поганый замысел царство наше порочить. И рублей с полтинами, на манер полновесных цезарских ефимков. Правда, Петрушка приказывал долю серебра в них постоянно снижать, но то к порче денег привело, хотя казну пополнило на время. Но мы тут все сделали, как ты повелел, дабы монеты твои в заморских странах охотно везде брали, прежний вес серебра вернув. Парсуной твоей мастера занимались добрый месяц, пока оттисков достаточно сделали. Вот пробные рубли с червонцами. А это прежние монеты разных лет — сам сравнить можешь, великий государь.
Ромодановский развязал мешочек и высыпал на стол пару десятков кругляшей — желтые, небольшие по размеру, а серебристые более крупные и увесистые. Алексей их внимательно посмотрел, повертел в пальцах, разложил в определенном порядке.
Все рубли были почти одинаковые по размеру и весу, вот только проба серебра в них отличалась разительно. Подсчеты Алексей сделал заранее, сумев перевести, пусть и приблизительно, золотники с долями в привычные для него граммы, и вычислив пробу серебра. И если в начале Северной войны придерживались 875 пробы в монете весом в 28 грамм, где на серебро приходилось 24,5 грамма, то со временем доля благородного металла стала стремительно уменьшаться. Вначале, от победной Полтавы до злосчастного Прутского похода стала 800-й с 22,5 граммами, потом 750 с 20,5, а к четырнадцатому году, как раз к победе флота под Гангутом, и по нынешний день стала примерно шестисотой с 17 граммами серебра.
Рубль «похудел» в полтора раза, на что ему еще зимой указали купцы-старообрядцы, а это и есть инфляция с обесцениванием денег, пусть не такая кошмарная, которую он пережил в свое время. Но она вводила сумятицу, «добрая» монета исчезала, иностранцы требовали расплачиваться именно в
