из веника — так себе реклама. Пусть будет пшёнка, но сверху бросили несколько горошин разваренных и какие-то куски чего-то жёлтого. Чёрт их, инопланетян, знает, почему бы у них моркови жёлтый цвет не иметь. Есть же жёлтая морковь на земле. А вот просо было явно переварено — каша. Ну, каламбур.
Фоня притащил ему в небольшой деревянной мисочке, что принесли вместе с бадейкой, с горкой приличной этого варева. Стало понятно, почему Ерким велел рыжему сверху зачерпнуть — овощей, сиречь витаминов, было в избытке. А те, что снизу черпали, просто с желтоватой кашей отползали от заветной бадейки. Они так авитаминоз схватят. Цинга начнётся.
На удивление, пахло от каши вполне сносно.
— Завтла казнь, холосо сёдня колмят. Всела гнилые бобы были, и меньсе в два лаза, — похвастал Фоня, присаживаясь рядом на нары.
Себя шепелявый тоже не обделил витаминами. Страхолюдина эта гуинпленовская поставила миску на колени и три раза руку ко лбу, к сердцу и к животу поднесла. Левин на автомате тоже перекрестился. Так-то атеистом был, но раз пошла такая пьянка, поневоле о боге вспомнишь.
— Это тайный знак колдунов? — рыжие многосантиметровые ресницы захлопали.
— Самый тайный. Ты никому не показывай. Только в самом крайнем случае.
Левин свёл брови, строгую физиономию делая. Как уж получилось. Глаз опух, скула тоже. Синяк, должно быть, во всю рожу. Настоящий колдун.
— Ес, колдун. Завтла велёвку плоклинать.
Левин огляделся. Все уже наяривали, пристроившись вдоль стен и у нар. Столовые приборы у каждого были свои. Назывались «руки». Ни одной ложки, ни одной вилки. Даже хаши ни одной — палочки, в смысле, японской. Так-то Владимир Ильич и не сомневался, что это не Япония. Блондины одни кругом и рожи овальные, хоть и лохматые. Пришлось последовать примеру аборигенов. Приходилось плов в Таджикистане руками есть, правда лепёшку в помощники взяв. О, да у него лепёшка есть. Фоня же ему потом сунул под бок. Ильич её достал из тряпицы и луковку тоже и покрошил всё в кашу, попробовал часть крошенуть Фоне, но тот отскочил:
— Тибе колдовать завтла. Сила нузна.
— Понял, не дурак.
Пришлось в одну харю трескать.
Что можно сказать о пшёнке? Вот одно точно — сахара туда покласть забыли. Соли тоже забыли. Перца — забыли. Как тут повара с такой-то памятью работают? Не иначе точно также, как пожарные инспекторы местные. Пофигисты.
А каша была вкусной. Её было прилично, и всю до последней крошки Левин умял и кусочком лепёшки размякшей ещё подчистил. Отдельно от мозга Владимир Ильич понимал, что бурда это отвратная, и запах странный, и вкус, но это отдельно от мозга. А сам мозг, проголодавшийся и побитый, требовал калорий и даже килокалорий. И потому объявил кашу объедением. Ничего, вот выберется Ильич из этой передряги и покажет мозгу… иномирному? иномирянскому? иномирянинскому?.. Покажет ему, как деликатесы выглядят, отведёт в пельменную и пирогом с краснорыбицей усугубит.
Неожиданно желудок с мозгом согласился, что каша была объеденческой, и выдал волну тепла и сонливости. Что тут же рыжий и подметил:
— Спи, колдун. Пока спис, сила выластит. Ты тода не только велёвку, но и свой костел плоклянес. Мозет, и тебя с ними на католгу, если не смогут сзець⁈ — и глаза синие вытаращил.
— Попробую.
— Поплобуй. Католга луце костла!
Умный. Правду про него Еркин сказал.
Сон был странный. Волшебник, как их в мультиках рисуют, в колпаке и плаще тёмно-синем со звёздами алюминиевыми, вырезанными и приклеенными на БФ, чего-то втолковывал Владимиру Ильичу, но смысл ускользал. Отдельные слова слышались, а всё предложение не собиралось из них.
— Ты, сенсей, пореже шпрехай, — попросил волшебника Левин. — Не понял ничего. Давай рассказывай, как верёвку проклясть и стену развалить. Ну и, чего уж в жизни не бывает, как костёр проклясть, чтобы он не горел.
Дед сивобородый колпак скинул и зло уставился на неофита. Да как скажет речугу. Как скажет. Ничего не изменилось. И без колпака ту же ахинею Лукомор тарабанил. Слова понятны — а смысла в них нет.
— Уважаемый, а другого сенсея прислать можно? Непонятно ты поёшь, может, друга позовёшь, ты слова тут издаёшь, и не хрена же не поймёшь. О! Стихи. Амфибрахий, наверное.
— Дактиль, — рыкнул на Левина волшебник.
— Хорошо, я не филолог, даже не поэт. Спорить не буду. Только говори медленно и разборчиво. От этого заклинания жизнь моя зависит.
Лукомор вздохнул тяжко и пальцем у виска покрутил.
— Дебил ты, колдун. Всё, вставать пора. Понаберут по объявлению. Колдун, вставай. Вставай колдун, сейчас священник придёт…
Фоня тряс Ильича за плечо, оно уже терпимо болело
— Колдун вставай, сейсяс свясенник плидет. Тебя и Елкина исповедовать. Плавду ему всю говоли. Он глехи отпустит. Вдлуг соззут всезе тебя. Не смозезь костел плоклясть. Только велёвку обязательно плокляни. Елкин холосый.
— Встаю, хватит трясти.
Бабах.
Дверь словно от пинка распахнулась.
1. Победа невозможна.
2. Ничья невозможна.
3. Даже выход из игры невозможен.
Теорема Гинзберга
Поп был мелкий и юркий. Раз — и уже в дамках, стоит напротив Владимира Ильича и яркими голубыми глазами на него вылупляется. На попа слабо походил вообще-то товарищ. Ну, там пузо быть должно, борода окладистая, ряса коричневая или чёрная. Ещё попу положена шапка цилиндрическая с курицей на тулье. Не силен был Левин в иерархии и прочих платьях церковной интеллигенции. Именно интеллигенции — они же все там с высшим образованием. Нет, не силён. Да и ладно.
Этот не обладал ни одной перечисленной деталью. Бородёнка была рыже-блондинистая, куцая и раздвоенная, как у двух козлов сразу. Пуза не было. Даже животика не было. Никакого уважения к такому архиерею. Ещё и сутана — цвету она была серого и с грязными разводами по подолу. И на голове так совсем безобразие. Там был берет. Серый застиранный и потерявший форму берет. Где цилиндрический клобук с золотым крестом и где серый потерявший форму берет? Не хотелось при виде монася вставать на колени, целовать перстень и просить благословить. Как это недоразумение может кого благословить⁈
— Чего сидишь, кайся быстрее!
Оба на — гевюр цузамен. Лихое начало. Ладно. Сам напросился.
— Грешен батюшка, матушку твою в пруду прямо несколько раз пёр в задние ворота.
— Ик!
Ну вот, пошло дело.
— Ещё и такой грех мне отпусти, святой отец. Я наколдовал, что если меня сожгут, то сто священников загнутся через неделю от поносной хвори. Знаю, погорячился, но больно вы меня разозлили, вот проклятье и наложил.
— Ик!
Что, не этого ожидал, голубоглазый ты наш?
— Ещё хочу покаяться. Не остановился я на проклятии своём и весь твой род до седьмого колена проклял. Все сгинут от дристанки.
— Ик!
Не выучил других слов.
— И последнее прегрешение мне отпустите, святой отец. Я княгиню нашу давно как-то опоил зельем сонным и надругался над ней, и теперь сын у неё тоже колдун, и весь свой дар я посмертно ему передам. Самым сильным колдуном будет и всех монасей изведёт, и князя, и мать свою, и братьев с сёстрами. Человечиной будет питаться. А если ты нарушишь тайну исповеди, то тебя он первым сожрёт.
Левин приложил руки туда и сюда, как Фоня, и грозно взглянул на такого юркого пять минут назад священника. Того перекосило, и сейчас он завалится тут в падучей.
— Отпускай грехи, святой отец. Живо. А то из ада тебя доставать буду. Оттуда сподручней. Из рая-то сложно, там ангелы помешать могут. Этот, как его, во! — Архангел Иегудиил. Мать его — царица небесная.
— Ик! А-ааа!
И серого не стало.
Народ озадаченно повернул головы к двери, а потом к колдуну.
— А чё? Всю правду, как на духу. А, ну точно — и так на духу, — пожал плечами Владимир Ильич.
— Колдун! Чего монах убежал? Чего орал? — свесилась с нар сиреневоглазая голова Еркима.
— Покаялся я ему в грехах. Не вынесла душа его. Столько негатива сразу.
— Чего «гатива»? — Еркин спрыгнул с нар.
— Отмаливать мои грехи побежал.
Владимир Ильич тоже с нар встал и выглянул в коридор. Там пусто было.
— Ты это брось, колдун, — подошёл к нему Робин Гуд местный и тоже в коридор заглянул.
— Чего теряемся-то? Пошли.
Еть-колотить! Пошли. По коридору нормально, потом дверь открыли — там тамбур.
