— Когда зайдет солнце, Бекка.
Она низко опустила голову. Ее сжигал стыд. Гилбер прошел мимо нее так, будто она была камнем. А потом она услышала, что он снова принялся напевать на тот же странный мотив, сидя возле дымящегося янтаря углей.
День разматывал пряжу часов. Около полудня Гилбер сделал перерыв, достаточно долгий, чтобы можно было взять небольшую частицу запасов для трапезы. На этот раз это были два ломтика, отрезанные от коричневого засаленного брусочка.
— Виджи называл это «брикетом путника», — объяснил Гилбер. — Он не мог дать нам много, так что мы постараемся сэкономить его, насколько это возможно, но это шаббит. Благоговение славится изготовлением этой штуки. Даже маленького кусочка хватает, чтоб поддержать силы на долгом отрезке пути. Городские торговцы скупают все, что производят хуторяне.
Бекка послушно покатала во рту маленький откушенный кусочек, но особо благоприятного впечатления о нем у нее не сложилось.
— Возможно, это неплохо, — сказала она. Но вложить много искренности в эти слова ей не удалось. Вкус был жуткий. Может, люди Коопа вовсе не так уж хорошо во всем разбираются? — Виджи сам это делал?
— Изготовление «брикетов путника» не мужское дело. Он просто раздобыл его, пока я уходил.
— Уходил? — Вот это была новость!
— Ты же знаешь. Те два или даже три дня, когда мы оставляли тебя с Шифрой и с этой странной молчаливой девушкой. Я очень сожалею, Бекка, но мне надо было скрыться куда-нибудь, чтобы встретить свою невесту, не опасаясь, что кто-то обнаружит меня. Виджи сказал, что, пока меня не будет, ему удобнее всего совершать набеги на хуторские склады, чтоб снабдить нас пищей.
— Значит, вот где… — Отдельные детали загадочного поведения Гилбера теперь начинали становиться на свои места.
А он снова вернулся к своим напевам и занимался этим, пока солнце не опустилось довольно низко. Когда легли первые длинные вечерние тени, он снял с себя тот бахромчатый кусочек материи и аккуратно спрятал его. Сумерки сгущались, а Гилбер все рылся в своем рюкзаке, на дне которого он отыскал небольшую деревянную шкатулку. Она была обтянута самой лучшей замшей, один вид которой соблазнял взгляд обещанием ощущения необычайной мягкости при прикосновении. Внутри находились как бы три подносика, стоявшие один на другом. Он вынул самый нижний, с которого взял небольшое яйцо из ажурного серебра, и потряс его. Внутри что-то постукивало. Гилбер поднес яйцо к носу и сделал глубокий и продолжительный вдох, после чего передал его Бекке. Она взяла его с опаской, как будто ожидала, что из одного из отверстий вылезет ядовитый змееныш. Но все, что там было, — это запах выдыхающихся специй.
На том же подносике лежала и свеча — витая, как девичья коса. Гилбер зажег ее, поднял лицо к небу и запел новую песнь, понять которую Бекка, конечно, была не в силах. Допев, он задул свечу. И свеча, и серебряное яйцо отправились обратно на свой подносик. Над ним располагалось отделение, на треть заполненное простыми толстыми и короткими свечками. Три голубые чашки Гилбер вставил в специальные углубления верхнего подносика, после чего закрыл шкатулку на замок.
— Ну вот она и ушла, — сказал он Бекке, раскачиваясь на каблуках.
— Кто ушел?
— Моя невеста, конечно. — Он покачал головой, будто сожалея о ее непроходимой тупости. Именно так поступала Кэйти, когда кто-нибудь из ребятишек не мог ответить уже давно пройденный урок. Ружье и ножи Гилбера уже Докинули свое прежнее место возле дерева: ножи спрятались на поясе и в сапогах, ружье лежало под рукой, свернутая веревка улеглась в рюкзак. За ней последовала и деревянная шкатулка. Очень серьезно Гилбер произнес: — Надеюсь, остальное ты усвоила лучше. В следующий шаббит ты будешь зажигать свечи — это будет твоя забота.
— Моя? О нет! — Она взмахнула руками, как бы отталкивая даже самую мысль об этом. — Меня это не касается. Я все-таки христианская женщина!
— Это я знаю. — Голос Гилбера звучал мрачно. — Тем труднее тебе будет учиться. — Он взял из сумки на поясе кремень и стальной брусок, с их помощью разжег новый костер, который разогнал сгущавшуюся темноту. Танцующее пламя высвечивало его суровое лицо. — Но такие вещи случались и раньше. Наш праотец Авраам взял в жены Агарь — египтянку, когда Сарра не могла больше рожать. Иосиф тоже женился на египтянке… Ты не египтянка, но, полагаю, сойдешь. В конце концов, важен ум, а не что-то иное. Ты не настолько ниже меня, чтобы моей матери пришлось…
— О чем ты говоришь? — потребовала Бекка объяснений.
— О нашем супружестве, конечно, — ответил он таким тоном, будто ее непонятливость для него полный сюрприз. — Нам же предстоит вступить в брак.
— Ты что — рехнулся? — Воспоминание о противоестественном половом признаке Гилбера до сих пор не покидало Бекку. Мысль о том, что он ей сейчас предлагал, и о тех последствиях, которые это должно повлечь за собой, взвинтила ее нервы, вызвав вопль: — Чтоб я вышла за тебя замуж?!
— Мне это тоже не по душе, но тут ничего не поделаешь. — Гилбер говорил, продолжая в то же время готовить скудный ужин. — Вы — хуторские — тоже воспитаны на Писании, так что тебе полагалось бы знать. Ты видела мою наготу, Бекка. Такой проступок и у вашего народа, и у нас считается грехом. Разве не так?
С этим ей пришлось согласиться. Если только женщину не просили о Поцелуе или Жесте, ей следует с почтением относиться к тайным частям мужского тела. В противном случае это расценивается как тяга к распутству. Гилбер говорил истинную правду. Когда Бекка кивнула в знак согласия, ее голова показалась ей такой тяжелой, как будто могла сама собой сорваться с ее плеч.
— Вот и я так думаю, — сказал Гилбер, видимо удовлетворенный, что она признала его правоту. — У тебя и без того уйма неприятностей, и добавлять к ним еще один грех просто стыдно. Поэтому я согласен ради тебя принести себя в жертву.
— Твоя нагота… О Боже!
— Это ты уже раньше говорила… — Гилбер передал ей порцию хлеба и немножко сушеных яблок. Появился на свет и брусочек высохшего сыра, откуда предстояло отрезать по кусочку.
— Но как это может быть? Я хочу сказать, что у твоего народа наверняка есть брачные обряды. Мы, например, отправляемся в Имение, но ведь мне-то и близко теперь нельзя подойти к этому поселению. — Впервые за все время Бекка нашла в этой мысли нечто утешительное.
Гилбер пожал плечами.
— У нас принято только, чтоб мужчина сказал: «Haray at mikoodeshti bita». Как же там дальше, а? «Bibet, мне кажется, zokid… zokid…» А, ладно, смысл я помню, так что не обязательно повторять дословно на языке Скрижалей, чтобы слова стали действительны.
— А мне кажется, что тут очень важна точность, Гилбер, — быстро вмешалась Бекка. — Иначе твой Бог может впасть в ярость…
— Да что ты знаешь о моем Боге? — ответил он. — И что ты знаешь о моем народе, если уж говорить прямо?
— Я слыхала… — Она запнулась. Слишком многим она была обязана Гилберу, чтоб передать ему все, что она слышала о евреях там — в Праведном Пути. — Не очень много, — закончила она неловко.
— Готов биться об заклад. — Он доел свой ужин до конца и только тогда заметил, что ее порция не тронута. — Ты поешь получше, Бекка. Я намерен жениться на тебе сегодня ночью, и я хочу, чтоб ты вошла в мое племя не на пустой желудок. От этого портится мясо. Ешь. Сыр очень вкусный.
Она даже не взглянула на сыр, не взглянула и тогда, когда он взял ее порцию и съел сам.
— Портится… мясо? — Ее руки рванулись к пистолету, но Гилбер был быстрее. Он схватил ее за руки и прижал их к своему сердцу.
— О, Бекка, моя милая Бекка, клянусь, я буду тебе хорошим мужем! — Его глаза закатились, а в словах звучала жаркая страсть, о которой она и не подозревала: — В каждом моем вздохе звучит твое имя. Когда я уложу тебя в постель, я буду бесконечно нежен с тобой! Встань, встань, моя любовь, и приди ко мне, ибо нет больше ни зимы, ни дождя, и цветы расцветают по всей земле… — Он отпустил одну ее руку только для того, чтобы схватить револьвер и отшвырнуть его в сторону. — И я обещаю, что похороню все, чего не смогу съесть.
Крик ужаса, зародившийся где-то в желудке Бекки, должен был вырваться из ее глотки с дикой силой, но оказался всего лишь жалобным стоном.
— Любимая, в чем дело? — Гилбер пощекотал ее под подбородком. — Ты как будто удивлена? Я готов поклясться, что хуторяне рассказали тебе о нас все — о евреях, я хочу сказать. Я думал, всем известно, что если мы женимся на христианках, мы всегда съедаем их на следующий день после свадьбы.
— Просто… сырьем? — пискнула Бекка.
— Сырьем? — Гилбер казался оскорбленным. — Нет, это было бы нецивилизованно. — Его слова звучали бы столь же убедительно, как и сказанное раньше, если б последнее слово не заглушилось фырканьем, перешедшим в смех, вырвавшийся из-под контроля и раскатившийся хохотом.
Необузданное веселье выжало Гилбера, как тряпку для мытья посуды, и он рухнул на землю рядом с Беккой, сотрясаясь от смеха. Он лупил по земле каблуками, не замечая, что они находятся в опасной близости от горящих сучьев, и вопил так, что, казалось, звезды должны слететь со своих орбит.
